Книга: Карлос Кастанеда. Дар Орла (читать онлайн)

Книга: Карлос Кастанеда. Дар Орла (читать онлайн)

Пролог
Хотя я и антрополог, эта работа является не антропологической. Однако, она уходит своими корнями в антропологию культуры, потому что много лет назад она была начата как полевые исследования именно в этой области. В то время я интересовался применением лекарственных растений индейцами Юго-западной и Северной Мексики.
Со временем мои исследования постепенно перешли в нечто иное, как следствие их собственной инерции и моего собственного роста. На исследование лекарственных растений наложилось исследование системы верований, которая пронизывала границы по крайней мере двух различных культур.
Лицом, ответственным за такое смещение моих интересов в работе, был индеец из племени яки (Северная Мексика) дон Хуан Матус, который позднее представил меня дону Хенаро Флорес, индейцу племени масатек (Центральная Мексика). Оба они практиковали древнее знание, которое в наше время обычно известно как магия и считается примитивной формой медицины и психологии; фактически же оно является традицией исключительно владеющих собой практиков и состоит из чрезвычайно сложных методов.
Эти два человека стали скорее моими учителями, чем просто информаторами, хотя я и продолжал необоснованно рассматривать свою задачу как антропологическую. Я затратил годы, стараясь выделить культурную матрицу из этой системы, совершенствуя таксономию, схему классификации, гипотезу происхождения и распространения системы. Все это было пустой затратой сил, ввиду того, что внутренние силы самой этой системы перевели мой интерес в другое русло и превратили меня в участника.
Под влиянием этих двух могучих людей моя работа преобразовалась в автобиографию в том смысле, что я был вынужден с того момента, как сам стал участником, записывать все, что со мной происходило. Это странная биография, поскольку я не пишу о том, что случается со мной в повседневной жизни обычного человека, как не пишу о своих субъективных состояниях, вызываемых этой жизнью.
Я пишу скорее о событиях, которые происходят в моей жизни как прямой результат принятия чужого набора идей и процедур. Иными словами, система верований, которую я собирался изучать, поглотила меня, и для того, чтобы продолжать свой критический обзор, я должен платить ежедневно необычайной ценой – своей жизнью как человека в этом мире.
Благодаря этим обстоятельствам я столкнулся теперь с особой проблемой, необходимостью объяснить, что же такое то, что я делал. Я очень далеко отошел от того, чем я был раньше – средним западным человеком и антропологом, – и я должен прежде всего напомнить, что данная работа не плод фантазии. То, что я описываю, чуждо нам и поэтому кажется нереальным.
По мере того как я вхожу глубже в путаницу магии, то, что раньше казалось примитивной системой верований и ритуалов, оказывается теперь огромным запутанным миром. Для того, чтобы познакомиться с этим миром и написать о нем, я должен пользоваться самим собой все более сложно и все более утонченно. То, что со мной происходит, не является более чем-то таким, что известно антропологам о системе верований мексиканских индейцев. Соответственно, я оказываюсь в трудном положении.
Все, что мне остается делать при подобных обстоятельствах, так это представить все так, как оно происходило. Я могу заверить читателя в том, что не веду двойной жизни и что в своем повседневном существовании я следую принципам системы дона Хуана.
После того, как дон Хуан Матус и дон Хенаро Флорес, два мага из мексиканских индейцев, которые меня обучали, объяснили мне свое учение так, что сами остались удовлетворены, они попрощались и покинули меня. Я понял, что с этих пор моей задачей становится закрепить самому то, чему они меня научили.
В ходе этой задачи я вернулся в мексику и обнаружил, что дон Хуан и дон Хенаро имели еще девять учеников магии: пятерых женщин и четырех мужчин. Старшую звали Соледад, затем была мария елена по прозвищу «ла Горда» (толстая). Остальные три женщины – Лидия, Роза и Жозефина – были моложе и их называли «сестренками»; четыре мужчины по старшинству были: Элихио, Бениньо, Нестор и Паблито, – последних трех звали «Хенарос», поскольку они были учениками дона Хенаро.
Я уже знал раньше, что Нестор, Паблито и Элихио, которого там больше не было, были учениками, но я считал, что четыре девушки были сестрами Паблито и что Соледад была их матерью. В течение нескольких лет я был знаком с Соледад и называл ее донья Соледад в знак уважения, потому что по возрасту она была ближе к дону Хуану. С лидией и розой я был также знаком, но наши встречи были слишком короткими и случайными, чтобы я мог понять, кем они были в действительности. Жозефину и Горду я знал только по имени. Я встречался с Бениньо, но не имел ни малейшего представления о том, что он связан с доном Хуаном и доном Хенаро.
По непонятным для меня причинам все они, казалось, ждали моего возвращения в мексику. Они сообщили мне, что ждут, чтобы я занял место дона Хуана как их лидер, их нагваль. Они рассказали мне, что дон Хуан и дон Хенаро исчезли с лица земли так же, как и Элихио. Эти женщины и мужчины считали, что эти трое не умерли, а вошли в другой мир, отличный от мира нашей повседневной жизни, однако такой же реальный.
Женщины, особенно Соледад, яростно сталкивались со мной с самой первой нашей встречи. Тем не менее, они были тем инструментом, который меня активизировал.
Контакт с ними вызвал мистическое брожение в моей жизни. С того самого момента, как я с ними встретился, в моем мышлении и понимании произошли разительные перемены. Все это произошло, однако, не на сознательном уровне. Если я что-нибудь и нашел после своего первого визита к ним, то это еще большую, чем когда бы то ни было, путаницу в голове. Однако, в самой глубине этого хаоса я встретился с удивительно твердой опорой. В своей стычке с ними я обнаружил в себе такие ресурсы, об обладании которыми я и не подозревал.
Горда и три сестрички были совершенными сновидящими. Они добровольно дали мне всякие указания и показали мне свои собственные достижения. Дон Хуан описывал искусство сновидения, как способность использовать свои обычные сны, превращая их в контролируемое сознание при помощи особой формы внимания, которое он и дон Хенаро называли «вторым вниманием».
Я ожидал, что трое Хенарос будут обучать меня своим достижениям в другом аспекте учения дона Хуана и дона Хенаро, искусству «красться», или искусству «сталкера». Искусство сталкера было представлено мне, как ряд приемов и установок, которые позволяют наилучшим образом выходить из любой вообразимой ситуации. Но все, что трое Хенарос рассказали мне об искусстве сталкинга, не имело ни смысла, ни силы по сравнению с тем, чего я ожидал. Я сделал вывод, что эти трое мужчин в действительности не практиковали этого искусства или же они просто не хотят мне его показывать.
Я прекратил свои расспросы для того, чтобы дать каждому возможность почувствовать себя со мной легко и расслабленно, но все эти мужчины и женщины отстранились, считая, что раз я не задаю больше вопросов, значит, я, наконец, стал вести себя как нагваль.
Каждый из них стал требовать от меня совета и руководства. Для того, чтобы все это выполнить, я должен был сделать полный обзор всего того, чему дон Хуан и дон Хенаро обучили меня. Я был вынужден войти еще глубже в искусство магии.

Часть первая: Второе "я"
1. Фиксация второго внимания

Был полдень, когда я прибыл туда, где жили Горда и сестренки. Горда была одна, сидя снаружи у двери и глядя на далекие горы. Она объяснила мне, что ушла в воспоминания и как раз в данный момент была на грани того, чтобы вспомнить что-то очень смутное, связанное как-то со мной.
Тем же вечером, после ужина, Горда, три сестренки, трое Хенарос и я сидели на полу комнаты Горды.
Женщины сидели рядом.
По какой-то причине, хотя я и был с каждым из них одинаковое время, я выделял Горду в качестве доверенной всех моих забот. Другие как бы не существовали для меня. Я считал, что причиной было, вероятно, то, что Горда напоминала мне дона Хуана в отличие от остальных. В ней была какая-то легкость и простота, хотя это не проявлялось никак в ее поступках и существовало только в моем восприятии ее.
Все они хотели знать, что я делал и чем занимался.
Я рассказал им, что ездил в город Толлан <столица толтеков> (провинция Идальго), где посетил несколько археологических развалин. Больше всего на меня произвел впечатление ансамбль из четырех фигур, колоссальных, колоннообразных, называемых «атланты», которые стояли на плоской крыше пирамиды.
Каждая из почти цилиндрических фигур высотой 4.5 метра и в поперечнике 0.9 метра. Изготовлены они из четырех отдельных глыб базальта и вырезаны в виде того, что, по мнению археологов, должно выражать толтекских воинов, облаченных в воинские доспехи. В шести метрах позади каждой из этих фигур на вершине пирамиды находился еще один ряд из четырех прямоугольных колонн той же высоты и ширины, как и первые, и также изготовленных из отдельных каменных глыб.
Благоговейный страх, вызываемый этими фигурами, усилился после рассказа о них друга, который водил меня по этим местам. Он рассказал, что один завсегдатай этих развалин признался ему, что слышал, как «атланты» ходят по ночам так, что земля трясется под ними.
Я попросил Хенарос прокомментировать то, что я услышал.
Они уклонялись от ответа и посмеивались.
Я обратился к Горде, сидящей рядом со мной, и прямо спросил ее мнение.
– Я никогда не видела этих фигур, – сказала она, – я никогда не была в Туле. Одна лишь мысль поехать туда приводит меня в ужас.
– Почему это пугает тебя, Горда? – спросил я.
– Что-то случилось со мной в развалинах Монте-альбан в Оасаке, – сказала она. – я обычно бродила по этим развалинам даже после того, как нагваль дон Хуан Матус запретил мне и ногой туда ступать. Не знаю почему, но мне нравилось это место. Каждый раз, бывая в Оасаке, я отправлялась туда.
Поскольку одиноким женщинам часто угрожает опасность, обычно я шла туда с Паблито, который очень смел.
Но однажды я пошла туда с Нестором. Он заметил, что на земле что-то поблескивает. Мы немного покопались и вырыли странный камень, который как бы влился в мою ладонь. В камне было аккуратно просверлено отверстие. Я хотела просунуть туда палец, но Нестор остановил меня. Камень был гладким и сильно согревал мою руку. Мы не знали, что с ним делать. Нестор положил его в свою шляпу, и мы понесли его, как если бы это была какая-то живая зверюшка.
Все расхохотались. В том, что Горда рассказывала, казалось, была скрыта какая-то шутка.
– Куда ты его дела? – спросил я.
– Мы принесли его сюда, в этот дом, – ответила она, и это заявление вызвало у остальных неудержимый смех. Они кашляли и задыхались от хохота.
– Шутка обернулась против Горды, – сказал Нестор. – тебе надо понять, что она упряма, как никто другой.
Нагваль уже предупреждал ее, чтобы она не шутила с камнями, костями и другими предметами, которые она может найти зарытыми в землю, но за его спиной она подбирала всякую чепуху.
Тогда в оасаке она настояла на том, чтобы нести эту богом проклятую вещь. Мы сели с ней в автобус и привезли камень прямо в этот город, а затем и в эту комнату.
– Нагваль и Хенаро отправились в какую-то поездку, – сказала Горда. – я осмелела, просунула палец в отверстие и поняла, что камень обтесан таким образом, чтобы его держать в руке. Сразу же я смогла ощущать чувства того, кто раньше держал этот камень. Это был камень силы. Мое настроение изменилось. Я стала бояться. Что-то ужасное стало мелькать в темноте, что-то такое, что не имело ни формы, ни окраски. Я не могла находиться одна. Я просыпалась от собственного крика, и уже через пару дней я совсем не могла спать. Все по очереди составляли мне компанию днем и ночью.
– Когда вернулись нагваль и дон Хенаро, – сказал Нестор, – то нагваль отправил меня и Хенаро положить камень обратно, точно на то место, где он был закопан. Хенаро понадобилось три дня, чтобы определить точное место. И он его нашел.
– Что с тобой случилось потом, Горда? – спросил я.
– Нагваль похоронил меня, – сказала она. – девять дней я обнаженной пролежала в земляном гробу.
Опять последовал приступ всеобщего хохота.
– Нагваль сказал ей, что она не может выходить оттуда, – объяснил Нестор. – Бедной Горде пришлось писать и какать в свой гроб. Нагваль замуровал ее в ящик, который он сделал из палок, прутьев и земли. Лишь сбоку была маленькая дверца, чтобы давать ей воду и пищу. Все остальное было плотно заделано.
– Почему он захоронил ее? – спросил я.
– Это был единственный способ поместить ее под защиту, – сказал Нестор, – она должна была находиться под землей, чтоб земля ее вылечила. Нет лучшего лекаря, чем земля. К тому же нагваль должен был убрать ощущение этого камня, который был сфокусирован на Горде. Земля – это экран, она ничего не пропускает сквозь себя ни туда, ни обратно. Нагваль знал, что ей не станет хуже от того, что она девять дней проведет захороненной. Ей могло стать только лучше. Что и случилось.
– Горда, что это за чувство – быть захороненной? – спросил я.
– Я чуть с ума не сошла, – сказала она, – но это было просто мое потакание себе. Если бы нагваль не поместил меня туда, я бы умерла. Сила этого камня была для меня чересчур велика. Его владелец был очень большим мужчиной. Могу сказать, что его ладонь была вдвое больше моей. Он держался за этот камень ради собственной жизни, но в конце концов его кто-то убил. Его страх ужаснул меня. Я могла чувствовать, как что-то находит на меня, чтобы есть мое мясо. Именно это чувствовал тот мужчина. Он был человеком силы, но кто-то еще более сильный одолел его.
Нагваль говорил, что если иметь предмет такого рода, то это принесет несчастье, потому что его сила входит в столкновение с другими предметами такого рода, и владелец становится или преследователем, или жертвой. Нагваль говорил, что у таких предметов в самой их природе заключена война, так как та часть нашего внимания, которая фокусируется на них, чтобы придать им силу, является очень опасной и воинственной частью.
– Горда очень жадная, – сказал Паблито. – она рассчитывала, что если она найдет что-нибудь такое, что уже имеет большой запас силы, то она станет победителем, так как в наше время уже никто не стремится бросать вызов.
Горда согласилась кивком головы.
– Я знала, что можно поднять что-либо еще, кроме той силы, которую имеют такие предметы, – сказала она. – когда я впервые засунула палец в отверстие и зажала в ладони камень, моя рука стала горячей и начала вибрировать. Я почувствовала себя большой и сильной. Я скрытная, и поэтому никто не знал, что я держу в руке камень. После того, как я держала его в руке несколько дней, начался настоящий ужас. Я чувствовала, что за владельцем камня гонятся, и чувствовала его страх. Он был, несомненно, очень сильным магом, и тот, кто его преследовал, хотел не только убить его, но и съесть. Это меня действительно пугало. Мне бы следовало тогда бросить камень, но то чувство, которое я ощутила, было настолько новым, что я держала камень зажатым в кулаке, как проклятая дура. Когда же я наконец бросила его, то было уже поздно. Что-то во мне попалось на крючок. Я стала видеть людей, подступающих ко мне, людей, одетых в странные одежды. Я чувствовала, как они кусают меня, отрывая куски мяса с моих ног маленькими острыми ножами и просто зубами. Я обезумела!
– Как эти видения объяснял дон Хуан? – спросил я.
– Он сказал, что она больше не имела защиты и поэтому могла воспринимать фиксацию того человека, его второе внимание, которое было влито в тот камень. Когда его убивали, он держался за этот камень, чтобы собрать всю свою концентрацию. Нагваль сказал, что сила этого человека ушла из его тела в этот камень; он знал, что делает. Он не хотел, чтобы его враги получили ее, съев его тело. Нагваль сказал также, что те, кто его убивал, знали об этом, вот почему они ели его живым, чтобы заполучить ту силу, которая еще оставалась в нем. Должно быть, они закопали камень, чтобы избежать беды. Ну, а Горда и я, как два идиота, нашли его и выкопали.
Горда кивнула утвердительно два или три раза. У нее было очень серьезное выражение лица.
– Нагваль сказал мне, что второе внимание – это самое свирепое из всего существующего, – сказала она. – если оно сфокусировано на предметах, ничего не может быть хуже.
– Ужасно здесь то, что мы цепляемся, – сказал Нестор. – тот человек, что владел этим камнем, цеплялся за свою жизнь, за свою силу – вот почему он пришел в ужас, почувствовав, как съедают его мясо. Нагваль сказал, что если бы тот человек отказался от своего чувства обладания и отдал бы себя смерти, какая бы она ни была, то в нем не было бы никакого страха.
Разговор угас. Я спросил у остальных, не имеют ли они какого-либо еще мнения. Сестрички с удивлением посмотрели на меня. Бениньо хихикнул и прикрыл лицо своей шляпой.


– Мы с Паблито были в пирамидах Тулы, – сказал он, наконец. – мы посетили все пирамиды, какие только есть в мексике. Они нам нравятся.
– Почему вы посещаете все пирамиды? – спросил я его.
– Я, пожалуй, не знаю, зачем мы к ним ездим, – сказал он. – наверное потому, что нагваль Хуан Матус запретил нам делать это.
– А ты, Паблито? – спросил я.
– Я ездил туда учиться, – ответил он вызывающе и засмеялся. – я жил когда-то в городе Тула и знаю эти пирамиды, как свои пять пальцев. Нагваль говорил, что он тоже жил там раньше. Он знал о пирамидах все. Он сам был из народа толтек.
Тут я понял, что на археологические раскопки в Туле меня погнало более, чем любопытство. Основной причиной, по которой я принял приглашение друга, было то, что во время моего первого визита к Горде и остальным, они открыли мне такое, о чем дон Хуан никогда мне не намекал: что он рассматривал себя потомком племени толтек. Тула была древним эпицентром империи толтеков.
– Что ты думаешь об атлантах, гуляющих по ночам? – спросил я у Паблито.
– Конечно по ночам они ходят, – сказал он. – эти штуки были там много столетий. Никто не знает, кто построил пирамиды. Нагваль Хуан Матус говорил мне, что испанцы были не первые, кто обнаружил их. Нагваль сказал, что до них были другие. Бог знает, сколько их было.
– Ты не знаешь, что изображают эти каменные фигуры? – спросил я.
– Это не мужчины, а женщины, – сказал он. – пирамида является центром устойчивости и порядка. Фигуры представляют 4 ее угла, – это 4 ветра, 4 направления. Они фундамент и основа пирамиды. Они должны быть женщинами, мужеподобными женщинами, если хочешь. Как ты знаешь сам, мы, мужчины, не ахти какие. Мы хорошая связка, клей, чтобы удерживать вещи вместе, но и только. Нагваль Хуан Матус сказал, что загадка пирамиды – в ее структуре. Четыре угла были подняты до вершины. Сама пирамида – мужчина, поддерживаемый своими четырьмя женскими воинами, мужчина, который поднял своих поддерживательниц до высшей точки. Понимаешь, о чем я говорю?
Должно быть у меня на лице отразилось изумление. Паблито засмеялся. Это был вежливый смех.
– Нет, я не понимаю, о чем ты говоришь, Паблито, – сказал я. – но это потому, что дон Хуан никогда не говорил мне ни о чем подобном. Пожалуйста, расскажи все, что знаешь.
– Атланты – это нагваль. Они сновидящие. Они представляют собой порядок второго внимания, выведенного вперед, поэтому они такие пугающие и загадочные, они – существа войны, но не разрушения. Другой ряд колонн, прямоугольных, представляет собой порядок первого внимания – тональ. Они сталкеры. Вот почему они покрыты надписями. Они очень миролюбивы и мудры, в отличие от первого ряда. Паблито остановился и взглянул на меня почти отчужденно, затем расплылся в улыбке.
Я думал, что он будет продолжать, объясняя то, что сказал, но он молчал, как бы ожидая моих замечаний.
Я сказал ему, насколько был заинтригован, и попросил его продолжать рассказывать. Он, казалось, был в нерешительности, взглянул на меня пристально и глубоко вздохнул. Едва он начал говорить, как голоса остальных заглушили его шумом протеста.
– Нагваль уже объяснил это всем нам, – сказала Горда нетерпеливо. – Зачем заставлять повторять это?
Я попытался объяснить им, что действительно не имею представления о том, что говорит Паблито. Я настаивал на том, чтобы он продолжал свои объяснения.
Опять возникла волна голосов, говорящих одновременно. Судя по тому, как смотрели на меня сестрички, они очень сердились, особенно Лидия.
– Мы не хотим говорить об этих женщинах, – сказала мне Горда сдержанным тоном. – одна только мысль о женщинах пирамид делает нас очень нервными.
– Что с вами со всеми? – спросил я. – почему вы так себя ведете?
– Мы не знаем, – ответила Горда. – это просто чувство, которое мы все разделяем. Очень беспокоящее чувство. Мы чувствовали себя прекрасно, пока минуту назад ты не начал задавать вопросы об этих женщинах.
Заявление Горды было как бы сигналом тревоги. Все стали и угрожающе придвинулись ко мне, говоря в полный голос.
Мне потребовалось долгое время, чтобы их успокоить и усадить. Сестренки были очень взбешены, и их состояние, казалось, передалось Горде.
Трое мужчин лучше держали себя в руках. Я повернулся к Нестору и прямо попросил его объяснить, почему женщины были так возбуждены. Очевидно я ненамеренно делал что-то такое, что раздражало их.
– Я действительно не знаю, в чем дело, – сказал он. – Уверен, что никто из присутствующих не понимает, что с нами творится, но все мы чувствуем себя очень нервными и опечаленными.
– Потому, что мы разговариваем о пирамидах? – спросил я.
– Должно быть, так, – бесстрастно сказал он. – я и сам не знал, что эти фигуры являются женщинами.
– Да знал же ты, конечно, идиот, – бросила Лидия.
Нестор, казалось, был смущен ее выходкой, однако он расслабился и посмотрел на меня с глупым видом.
– Может я и знал, – сдался он. – мы проходим через очень странный период в нашей жизни. Никто из нас ничего уже не знает наверняка. С тех пор, как ты вошел в наши жизни, мы больше не знаем самих себя.
Возникла очень напряженная атмосфера. Я настаивал на том, что единственным способом рассеять ее – будет говорить об этих загадочных колоннах пирамид.
Женщины горячо протестовали. Мужчины молчали. У меня был такое ощущение, что в принципе они сочувствуют женщинам, но втайне хотят обсудить этот вопрос, так же как и я.
– Говорил дон Хуан еще что-нибудь о пирамидах, Паблито? – спросил я. Моим намерением было отвести разговор от болезненной темы об атлантах, но в то же время оставить его рядом.
– Он сказал, что одна особая пирамида там, в Туле, была гидом, – охотно ответил Паблито.
По тону его голоса я заключил, что он действительно хочет разговаривать, а внимание остальных учеников убедило меня в том, что втайне все они хотели бы обменяться мнениями.
– Нагваль сказал, что это гид ко второму вниманию, – продолжал Паблито, – но эта пирамида была разграблена и все там уничтожено. Он сказал мне, что некоторые из пирамид были гигантским неделанием. Они были не жилищем, а местами, где воины практиковались в сновидениях и втором внимании. Все, что они делали было запечатлено в рисунках и надписях, нанесенных на стенах.

Затем пришли, вероятно, воины другого рода. Такие, которые не одобрили все, что сделали маги пирамиды со своим вторым вниманием, и они разрушили пирамиду, и все, что было в ней. Нагваль считал, что новые воины были, должно быть, воинами третьего внимания, такими же как он сам; воины, которых ужаснуло зло, заключенное в фиксации второго внимания. Маги пирамиды были слишком заняты своей фиксацией, чтобы понять, что происходит. Когда же они поняли, то было уже слишком поздно.
Паблито захватил слушателей. Все в комнате, включая меня, были зачарованы тем, что он говорил. Я понимал идеи, которые он излагал, потому, что дон Хуан объяснял их мне.
Дон Хуан сказал, что все наше существо состоит из двух воспринимающих сегментов. Первый – это наше знаковое физическое тело, которое мы можем ощущать. Второй – светящееся тело, которое является коконом и может быть замечено только видящими. Это кокон, который придает нам вид гигантского светящегося яйца. Он сказал также, что одной из самых важных задач магии является достичь светящегося кокона. Цель, которая достигается путем сложной системы использования сновидений и путем жесткой систематической практики неделания.
Он определил «неделание» как незнакомое нам действие, которое вовлекает все наше существо, заставляя его осознавать свою светящуюся часть.
Для того, чтобы объяснить эти концепции, дон Хуан изобразил наше сознание, неравно разделенное на три части. Самую маленькую часть он назвал первым вниманием и сказал, что это то внимание, которое развито в каждом нормальном человеке для жизни в повседневном мире; оно охватывает сознание физического тела.
Другую, более крупную часть, он назвал вторым вниманием и описал его как то внимание, которое нам нужно, чтобы воспринимать наш светящийся кокон и действовать как светящиеся существа. Он сказал, что второе внимание остается на заднем плане в продолжение всей нашей жизни, если оно не выводится вперед благодаря специальной тренировке или случайной травме, и что оно охватывает сознание светящегося тела.
Последнюю, самую большую часть он назвал третьим вниманием; это неизмеримое сознание, которое включает в себя необозримые аспекты физического и светящегося тел.
Я спросил его, испытал ли он сам третье внимание. Он сказал, что был на его периферии и что если он когда-нибудь войдет в него полностью, я узнаю это сразу же, потому что все в нем тотчас же станет тем, чем оно в действительности и является – всплеском энергии. Он добавил, что поле битвы воинов – второе внимание, которое является чем-то вроде полигона подготовки к достижению третьего внимания. Это состояние очень трудно достижимо, но крайне плодотворно, если его достигнуть.
– Пирамиды вредны, – продолжал Паблито, – особенно для незащищенных воинов, подобных нам. Еще хуже они для бесформенных воинов, подобных Горде. Нагваль говорил, что нет ничего более опасного, чем злая фиксация второго внимания. Когда воины выучиваются фокусироваться на слабой стороне второго внимания, ничто не может устоять на их пути. Они становятся охотниками за людьми, вампирами. Даже если они умерли, они могут добраться до своей жертвы сквозь время, как если бы они присутствовали здесь и сейчас, поэтому мы становимся жертвой, когда входим в одну из этих пирамид. Нагваль назвал их ловушками второго внимания.
– Что в точности случается, как он говорил? – спросила Горда.
– Нагваль сказал, что мы можем выдержать, пожалуй, одну поездку на пирамиды. – объяснил Паблито. – при втором посещении мы будем чувствовать непонятную печаль. Она будет подобна холодному бризу, который сделает нас вялыми и усталыми. Такое утомление очень скоро превратится в невезение. Через короткое время мы станем носителями несчастья, всякого рода беды будут преследовать нас. Нагваль фактически сказал, что наши неудачи вызваны своевольными посещениями этих развалин вопреки его рекомендациям.
Элихио, например, всегда слушался нагваля, его нельзя было бы найти там мертвым. Так же поступал и этот наш нагваль. И им всегда везло, в то время как все остальные носили с собой свое невезение, особенно Горда и я. Разве нас не кусала всегда одна и та же собака? И разве одни и те же перекладины, поддерживающие кухонный навес, не загорались дважды и не падали на нас?
– Нагваль никогда мне этого не объяснял, – сказала Горда.
– Да объяснял, конечно же, – настаивал Паблито.
– Я и ногой не ступала бы в эти проклятые места, если бы знала насколько это плохо, – запротестовала Горда.
– Нагваль говорил каждому из нас одни и те же вещи, – сказал Нестор. – беда в том, что каждый из нас невнимательно слушал или каждый слушал его по-своему и слышал только то, что хотел услышать.
Нагваль сказал, что фиксация на втором внимании имеет две плоскости. Первая и самая легкая плоскость является злом. Так происходит, когда сновидящие используют свое искусство сновидения, чтобы фокусировать свое второе внимание на предметах мира, подобных деньгам и власти над людьми.
Вторая плоскость крайне трудно достижима, и она возникает, когда сновидящий фокусирует свое второе внимание на предметах, которых нет в этом мире, подобно путешествиям в неизвестное.
Воинам требуется бесконечная безупречность, чтобы достичь этой плоскости.
Я сказал им, что уверен в том, что дон Хуан выборочно открывал одни вещи одним, а другие – другим. Я, например, не могу вспомнить, чтобы дон Хуан когда бы то ни было рассказывал мне о злой плоскости второго внимания.
Затем я рассказал им, что дон Хуан рассказывал мне о фиксации второго внимания вообще.
Он подчеркнул мне, что все археологические развалины в мексике, особенно пирамиды, были вредными для современного человека. Он описал пирамиды как чуждые выражения мысли и действия. Он сказал, что каждая деталь, каждый рисунок в них был рассчитанным усилием выразить такие аспекты внимания, которые для нас чужды. Для дона Хуана это были не просто развалины прошлых культур, но они несли в себе опасности. Все, что там было объектом всепоглощающего притяжения, имело вредный потенциал.
Однажды мы обсуждали это подробно. Вызвано это было его реакцией на мои замечания по поводу затруднения в том, где мне можно было бы безопасно хранить свои записи. Я смотрел на них с сильным чувством собственника и был обеспокоен их безопасностью.
Я спросил его, что мне делать.
– Хенаро уже раз предлагал тебе решение, – ответил он. – ты думал, как всегда, что он шутит. Он никогда не шутит. Он сказал тебе, что ты должен был писать не карандашом, а кончиком своего пальца. Ты не понял его, потому что не мог вообразить, что это – «неделание» записей.
Я стал спорить о том, что его предложение должно было быть шуткой. Я воображал себя ученым, которому необходимо записывать все, что было сказано и сделано, для того, чтобы вынести достоверное заключение. Для дона Хуана одно с другим не имело ничего общего. Чтобы быть серьезным исследователем, считал он, совсем не надо делать записей. Лично я решения не видел. Предложение дона Хенаро казалось мне забавным, но вовсе не реальной возможностью.
Дон Хуан продолжал отстаивать свою точку зрения. Он сказал, что записывание является способом вовлечения второго внимания в задачу запоминания и я записывал для того, чтобы помнить, что было сказано и сделано. Рекомендация дона Хенаро не была шуткой, потому что записывание на бумаге кончиком пальца как «неделание» записей вынудит мое второе внимание сфокусироваться на запоминании, и тогда я не накапливал бы листов бумаги. Дон Хуан думал, что конечный результат был бы более точным и более значительным, чем при обычном записывании. Насколько он знал, это никогда не делалось, но сам принцип был хорош.
Он заставил меня некоторое время записывать так. Я расстроился. Записывание действовало не только как способ запоминания, но также успокаивало меня. Это была моя наиболее полезная опора. Накапливая листы бумаги, я получал ощущение целенаправленности и устойчивости.
– Когда ты горюешь о том, что тебе делать с записями, объяснил мне дон Хуан, ты фокусируешь на них очень опасную часть самого себя. Все мы имеем эту опасную сторону, эту фиксацию. Чем сильнее мы становимся, тем губительней становится эта сторона. Воинам рекомендуется не иметь никаких материальных вещей, на которых могла бы фокусироваться их сила, а фокусировать ее на духе, на действительном полете в неведомое, а не на тривиальных щитах. В твоем случае твои записи – это твой щит. Они не позволят тебе жить спокойно.
Я серьезно чувствовал, что на земле нет ничего, что могло бы разлучить меня с моими записями. Тогда дон Хуан изобрел для меня задачу взамен настоящего неделания.
Он сказал, что для тех, кто охвачен таким чувством собственности, как я, подходящим способом освободиться от своих записей было бы раскрыть их, сделать всеобщим достоянием, написать книгу. В то время я думал, что это еще большая шутка, чем предложение записывать все пальцем.
– Твои побуждения обладать и держаться за вещи – не уникальны, – сказал он. – каждый, кто хочет следовать тропой воина по пути мага, должен освободиться от этой мании.
Мой бенефактор рассказывал мне, что было время, когда воины имели материальные предметы и переносили на них свою одержимость.
Это рождало вопрос, чей предмет более сильный, и чей самый сильный из всех.
Остатки этих предметов еще остаются в мире – обломки этой борьбы за власть. Никто не может сказать, какого рода фиксацию получили эти предметы. Люди бесконечно более сильные, чем ты, вливали в них все грани своего внимания. Ты еще просто начал вливать свои мелочные заботы и хилую тревогу в листы своих записей. Ты еще не добрался до других уровней внимания. Подумай, как будет ужасно, если к концу своего пути воина ты обнаружишь, что все еще тащишь рюкзак с записями на спине. К тому времени записи станут живыми, особенно если ты научишься писать кончиком пальца и будешь вынужден все еще собирать листы бумаги. При таких условиях меня не удивило бы ни в коей мере, если бы кто-нибудь повстречал твои тюки, идущие сами по себе.
– Мне легко понять, почему нагваль Хуан Матус не хотел, чтобы мы чем-нибудь владели, – сказал Нестор после того, как я кончил свой рассказ. – мы все являемся сновидящими. Он не хотел, чтобы мы фокусировали свое тело сновидений на слабой стороне второго внимания. В то время я не понимал его маневров. Меня раздражало то, что он заставил меня освободиться от всего, что я имел.
Мне казалось, что он несправедлив. Я считал, что он старается удержать Бениньо и Паблито от зависти ко мне, потому что у них самих не было ничего. Я по сравнению с ними был богачом. В то время у меня и мысли не было, что он защищает мое тело сновидений.
Дон Хуан описывал мне искусство сновидений по-разному. Наиболее туманные из этих описаний, как мне теперь кажется, описывают его лучше всего. Он сказал, что искусство сновидения в сущности своей является неделанием сна. Как таковое, искусство сновидения дает тем, кто его практикует, использование той части их жизни, которую они проводят в хаосе.
Сновидящие как бы не спят больше. И тем не менее никаких болезненных последствий от этого не возникает.
Не так, чтобы у сновидящих отсутствовал сон, но эффект сновидения, казалось, увеличивает время бодрствования благодаря использованию так называемого вспомогательного тела – тела сновидений.
Дон Хуан объяснял мне, что тело сновидений – это нечто такое, что иногда называют «дубль», или «другой», потому что это точная копия тела сновидящего.
В сущности, это энергия светящегося тела. Дон Хуан объяснил, что тело сновидений не привидение, а реально настолько, насколько реально все, с чем мы имеем дело в этом мире вещей.
Он сказал, что второе внимание неизбежно вынуждено фокусироваться на общем нашем существе как поле энергии и трансформировать эту энергию во что-нибудь подходящее. Самое легкое, конечно, это изображение нашего физического тела, с которым мы уже близко знакомы из нашей повседневной жизни и использование своего первого внимания. То, что проводит энергию нашего общего существа с целью создать что бы то ни было в границах возможного, обычно называют волей.
Дон Хуан не мог сказать, где находятся эти границы, но только на уровне светящихся существ этот диапазон настолько велик, что бесполезно и пытаться установить пределы, поэтому воля может преобразовать энергию светящегося существа во что угодно.
– Нагваль сказал, что тело сновидений включается и цепляется за все, что придется, – сказал Бениньо. – это не имеет значения. Он рассказывал, что мужчины в этом смысле слабее женщин, потому что у мужчин тело сновидений больше стремится к обладанию.
Сестренки дружно согласились, закивав головами. Горда взглянула на меня и улыбнулась.
– Нагваль рассказывал мне, что ты – король собственников, – сказала она мне. – Хенаро сказал, что ты даже со своим дерьмом прощаешься прежде, чем спустить его.
Сестренки попадали от смеха. Хенарос делали явные усилия, чтобы сдержаться. Нестор, сидевший рядом со мной, погладил мое колено.
– Нагваль и Хенаро рассказывали о тебе целые истории, – сказал он. – они годами развлекали нас рассказами о том, с каким странным парнем они знакомы. Теперь-то мы знаем, что это был ты.
Я почувствовал волну раздражения. Выходило так, что дон Хуан и дон Хенаро предали меня, смеясь надо мной перед учениками. Мне стало жаль себя. Я стал жаловаться. Я сказал громко, что они уже были предрасположены к тому, чтобы быть против меня и считать меня дураком.
– Это неверно, – сказал Бениньо. – мы очень рады, что ты с нами.
– Разве? – бросила Лидия. Между ними всеми начался горячий спор. Мужчины и женщины разделились. Горда не примкнула ни к одной группе.
Она осталась сидеть сбоку от меня, в то время как остальные встали и кричали.
– Мы переживаем трудное время, – сказала Горда тихим голосом. – мы уже очень много занимались сновидением и все же этого недостаточно для того, что нам надо.
– Что же вам надо, Горда? – спросил я.
– Мы не знаем, – ответила она. – мы надеемся, что ты скажешь нам это.
Сестренки и Хенарос опять уселись, чтобы послушать то, что говорит мне Горда.
– Нам нужен руководитель, – продолжала она. – ты нагваль, но ты не руководитель.
– Нужно время, чтобы стать безупречным нагвалем, – сказал Паблито. – нагваль Хуан Матус говорил, что он и сам был ни рыба ни мясо в молодости, пока что-то не вытряхнуло его из его самодовольства.
– Я этому не верю, – закричала Лидия. – мне он этого никогда не говорил.
– Он говорил, что был большим растяпой, – добавила Горда тихим голосом.
– Нагваль рассказывал мне, что в молодости он был таким же неудачником, как и я, – сказал Паблито. – его бенефактор тоже говорил ему, чтобы он не ходил к пирамидам, но из-за этого он чуть ли не жил там, пока его не изгнала оттуда толпа призраков.
Очевидно никто из присутствующих не знал этого рассказа. Все встрепенулись.
– Я совсем об этом забыл, – объяснял Паблито. – я только что это вспомнил. Это получилось так же, как с Гордой. Однажды, когда нагваль сделался, наконец, бесформенным воином, злые фиксации тех воинов, которые совершали свои сновидения и свое неделание в этих пирамидах, последовали за ним. Они нашли его в тот момент, когда он работал в поле. Он рассказывал мне, что увидел руку, которая высовывалась из осыпавшейся земли в свежей борозде. Эта рука схватила его за штанину. Он подумал, что, видимо кого-то из рабочих, бывших с ним, засыпало. Он попытался его выкопать. Затем он понял, что копается в земляном гробу, в котором был погребен человек. Нагваль сказал, что человек этот был очень худ, темен и не имел волос. Нагваль поспешно пытался починить гроб. Он не хотел, чтобы это увидели рабочие, бывшие с ним, и не хотел причинить вред этому человеку, раскопав его против его воли. Он так усердно работал, что не заметил даже, как остальные рабочие собрались вокруг него. К тому времени, говорил нагваль, земляной гроб развалился, и темный человек вывалился на землю совершенно голый. Нагваль попытался помочь ему подняться и попросил людей дать ему руку. Они смеялись над ним. Они считали, что у него началась белая горячка от пьянства, потому что в поле не было ни человека, ни земляного гроба, ни вообще чего-либо подобного.
Нагваль говорил, что он был потрясен, но не смел рассказать об этом своему бенефактору. Но это не имело значения, так как ночью за ним явилась целая толпа призраков. Он пошел открыть дверь после того, как кто-то постучал, и в дом ворвалась куча голых людей с горящими желтыми глазами. Они бросили его на пол и навалились на него. Они переломали бы ему все кости, если бы не быстрые действия его бенефактора. Он видел призраков и выдернул нагваля в безопасное место в глубокую яму, которую он всегда держал наготове за домом. Он закопал там нагваля, в то время как призраки сновали вокруг, поджидая удобного случая.
Нагваль рассказал мне, что был тогда очень напуган, что даже после того, как призраки скрылись окончательно, он еще долгое время добровольно отправлялся по ночам спать в яму.
Паблито замолчал. Все, казалось, готовились разойтись.
Они нервно шевелились и меняли позы, как бы показывая, что устали от сидения.
Тогда я рассказал им, что у меня вызвало раздражение утверждение моего приятеля, что атланты пирамиды Тулы ходят по ночам. Я не оценил той глубины, на которой я принял все, чему меня учили дон Хуан и дон Хенаро. Я понял, что полностью отбросил суждения, даже несмотря на то, что моему уму было совершенно ясно, что возможность прогулок этих колоссальных каменных фигур не может даже входить в область хоть сколько-нибудь серьезного обсуждения.
Моя реакция была для меня сюрпризом.
Я подробно объяснил им, что моя идея хождения атлантов по ночам была ясным примером фиксации второго внимания. К такому заключению я пришел на основании следующего:
Во-первых, мы не являемся тем, чем нас заставляет считать наш здравый смысл. В действительности мы светящиеся существа, способные осознать свою светимость.
Во-вторых, как светящиеся существа, осознавшие свою светимость, мы способны раскрыть различные плоскости нашего осознания или нашего внимания, как это называл дон Хуан.
В-третьих, такое раскрытие может быть достигнуто сознательными усилиями, которые делаем мы сами, или же случайно, вследствие телесной травмы.
В-четвертых, было такое время, когда маги сознательно направляли различные стороны своего внимания на материальные объекты.
В-пятых, атланты, судя по их действию, внушающему благоговейный страх, были, должно быть, объектами фиксации магов прежнего времени.
Я сказал, что сторож, рассказавший мне и моему другу, раскрыл, несомненно, другую плоскость своего внимания. Он мог неосознанно, хотя бы на момент, стать восприемником проекций второго внимания древних магов. Тогда мне не казалось столь уж невероятным, что человек может зрительно воспринимать фиксацию тех магов.
Если эти маги были членами традиции дона Хуана и дона Хенаро, тогда они должны были быть безупречными практиками, и в этом случае не было бы никаких границ тому, что они могли выполнить при помощи фиксации своего второго внимания. Если они имели намерение, чтобы атланты ходили по ночам, тогда атланты станут ходить по ночам.
По мере того, как я говорил, три сестрички все более сердились на меня. Когда я кончил, Лидия обвинила меня в том, что я ничего не делаю, а только болтаю. Затем они поднялись и вышли, даже не попрощавшись.
Мужчины последовали за ними, но остановились в дверях и попрощались со мной за руку.
– Что-то неладно с этими женщинами, – сказал я.
– Нет, они просто устали от разговоров, – сказала Горда. – они ждут от тебя каких-нибудь действий.
– Как же тогда Хенарос не устали от разговоров? – спросил я ее.
– Они глупее женщин, – ответила она сухо.
– А что касается тебя, Горда? – спросил я. – ты тоже устала от разговоров?
– Я не знаю ничего про себя, – сказала она бесстрастно. – когда я с тобой, я не устаю, но когда я с сестренками, я устаю смертельно так же, как и они.
Я оставался с ними в течение еще нескольких дней, не отмеченных никакими событиями. Было совершенно ясно, что сестренки были враждебны ко мне. Хенарос просто терпели меня кое-как. Только Горде, казалось, было легко со мной. Я удивлялся, почему. Перед отъездом в лос-анжелес я спросил ее об этом.
– Не знаю, как это может быть, но я привыкла к тебе, – сказала она. Как будто мы с тобой вместе, а сестренки и Хенарос – это совсем другой мир.

В течение нескольких недель после возвращения в Лос-анжелес я испытывал легкое недомогание, выражающееся в головокружении и внезапной потере дыхания при физическом напряжении. Однажды ночью это достигло кульминационной точки, когда я проснулся в ужасе, потеряв способность дышать. Врач, к которому я обратился, диагностировал мои жалобы как гипервентиляцию, вызванную, скорее всего напряжением. Он прописал мне успокаивающее и посоветовал дышать в бумажный мешок, если приступ еще когда-нибудь повторится.
Я решил вернуться в мексику, чтобы спросить совета у Горды. Когда я рассказал ей о диагнозе доктора, она спокойно заверила меня, что никакой болезни тут нет, а просто я в конце концов сбросил свои щиты и то, что я испытываю, является потерей «человеческой формы» и входом в новое состояние отделенности от человеческих дел.
– Не борись с этим, – сказала она. – бороться против этого – наша естественная реакция. Поступая так, мы рассеиваем то, что должно произойти. Брось свой страх и теряй свою человеческую форму шаг за шагом.
Она добавила, что в ее случае распад ее человеческой формы начался у нее в матке с отчаянной боли и необычного давления, которое медленно смещалось – вниз к ногам и вверх к горлу. Она сказала также, что последствия ощущаются немедленно.
Я хотел записывать каждый нюанс моего входа в это новое состояние. Я приготовился писать детальный отчет обо всем, что станет происходить, но к моему великому разочарованию ничего больше не происходило. После нескольких дней бесплодного ожидания я отбросил объяснение Горды и решил, что доктор поставил правильный диагноз.
Мне это было совершенно понятно. Я нес ответственность, которая порождала невыносимое напряжение. Я принял лидерство, которое принадлежало мне, по мнению учеников, но я не имел никакого представления, как его вести.
Нагрузка проявилась в моей жизни и более серьезным образом.
Мой обычный уровень энергии непрерывно падал. Дон Хуан сказал бы, что я теряю личную силу и, значит, обязательно потеряю жизнь.
Дон Хуан настроил меня жить исключительно личной силой, что я понимал как состояние бытия, отношения порядка между субъектом и вселенной, отношение, которое не может быть разорвано, не приводя субъекта к смерти. Поскольку никаких мыслимых способов изменить ситуацию не предвиделось, я заключил, что моя жизнь подходит к концу. Мое чувство обреченности, казалось, разъярило всех учеников. Я решил на пару дней уехать, чтобы рассеять свою хандру и их напряжение.
Когда я вернулся, то обнаружил, что они стоят снаружи у дверей дома сестренок так, как если бы они меня ждали. Нестор подбежал к моей машине прежде, чем я выключил мотор, он прокричал, что Паблито сбежал. Он ушел, чтобы умереть, сказал Нестор, в городе Тула, на месте его предков.
Я был в ужасе. Я чувствовал себя виновным.
Горда не разделяла моего отношения к происходящему. Она сияла, светясь удовлетворением.
– Этому красавчику лучше умереть, – сказала она. – все мы теперь будем жить гармонично, как и должны были. Нагваль говорил, что ты внесешь перемену в наши жизни. Что ж, ты ее принес – Паблито нам больше не досаждает. Ты от него избавился. Посмотри, как мы счастливы. Нам без него лучше живется.
Я был вне себя от ее бесчувственности. Я сказал так жестко, как только мог, что дон Хуан дал нам всем форму жизни воина. Я подчеркнул, что безупречность воина требует, чтобы я не позволил Паблито умереть вот так просто.
– И что же ты собираешься делать? – спросила Горда.
– Я собираюсь взять одного из вас, чтобы жить с ним, – сказал я. – до того дня, когда вы все, включая Паблито, сможете уехать отсюда.
Они посмеялись надо мной, даже Нестор и Бениньо, которых я считал самыми близкими к Паблито. Горда смеялась дольше всех остальных, явно вызывая меня.
Я обратился за моральной поддержкой к Нестору и Бениньо. Они смотрели в сторону.
Я воззвал к высшему пониманию Горды. Я просил ее. Я использовал все доводы, какие только приходили на ум. Она смотрела на меня с глубоким презрением.
– Не будем вмешиваться, – сказала она остальным.
Она улыбнулась мне совершенно пустой улыбкой. Она передернула плечами и поджала губы, как бы чмокая.
– Мы рады видеть тебя с нами, – сказала она мне, – при условии, что ты не станешь задавать вопросов и не будешь разговаривать об этом маленьком своднике.
– Ты, Горда, бесформенный воин, – сказал я, – ты сама мне это говорила. Почему же ты тогда судишь Паблито?
Горда не ответила. Но она приняла удар. Она поморщилась и отвернулась от моего взгляда.
– Горда с нами! – закричала Жозефина высоким визгливым голосом.
Три сестренки окружили Горду и затолкали ее внутрь дома. Я последовал за ними. Нестор и Бениньо тоже вошли.
– Что ты собираешься делать? Взять кого-нибудь из нас силой? – спросила Горда.
Я сказал им всем, что считаю своим долгом помочь Паблито и что я стал бы делать то же самое для любого из них.
– Ты действительно думаешь, что осуществишь это? – спросила Горда с глазами, горящими от злости.
Я хотел яростно закричать, как уже сделал однажды в их присутствии. Но теперь обстоятельства были иными. Я не мог это делать.
– Я собираюсь взять Жозефину, – сказал я. – я – нагваль.
Горда собрала маленьких сестренок и прикрыла их своим телом. Они уже собирались взяться за руки, но что-то во мне знало, что если они это сделают, их объединенная сила станет пугающей и мои усилия забрать Жозефину будут тогда напрасными. Моим единственным шансом было ударить их прежде, чем они успеют соединиться. Я толкнул Жозефину обеими ладонями так, что она волчком вылетела на середину комнаты. Прежде, чем они смогли вновь собраться в группу, я ударил лидию и розу. Они согнулись от боли. Горда бросилась на меня с такой яростью, какой я раньше никогда не видел в ней. Это было похоже на атаку дикого зверя.
Вся ее концентрация была в едином броске ее тела. Если бы она меня ударила, то убила бы. Она промахнулась на дюйм мимо моей груди. Я схватил ее сзади в охапку и мы покатились вместе на землю. Мы катались и катались, пока полностью не выдохлись. Ее тело расслабилось. Она начала гладить тыльную сторону моих рук, которые были крепко сцеплены у нее на животе.
Тут я заметил, что Нестор и Бениньо стоят у дверей. Оба они, казалось, были на грани физического обморока.
Горда смущенно улыбнулась и прошептала мне на ухо, что рада, что я одолел ее.
Я увез Жозефину к Паблито. Я чувствовал, что она – единственная из всех учеников, кто искренне нуждается в том, чтобы за ней кто-то ухаживал, а Паблито меньше всех раздражал ее. Я чувствовал, что его чувство рыцаря заставит его придти ей на помощь, поскольку она будет в такой помощи нуждаться.


Месяц спустя я опять вернулся в мексику. Паблито и Жозефина вернулись. Они жили вместе в доме Хенарос и делили его с Бениньо и розой. Нестор и Лидия жили в доме Соледад, а Горда жила одна в доме сестричек.
– Тебя не удивляет наша новая аранжировка жилья? – спросила Горда.
Мое удивление было более, чем очевидным. Я хотел узнать все, что стояло за этой новой организацией.
Горда сухим тоном дала мне понять, что за всем этим, насколько ей известно, не было ничего.
Они изображали себе жизнь парами, но не как пары в обычном понимании. Она добавила, что вопреки тому, что я могу думать, они были безупречные воины.
Новая форма была довольно приятной. Все, казалось, полностью успокоились. Не было больше ни подначек, ни вспышек конкуренции между ними. Они стали одеваться в том стиле, какой был принят у индейцев этого района. Женщины были одеты в длинные широкие юбки в складку, которые почти касались пола. Они одевали темные шали и заплетали волосы в косы. Исключением была Жозефина, которая всегда носила шляпу. Мужчины носили легкие белые штаны и рубашки, а на голове соломенные шляпы. Все были обуты в самодельные сандалии.
Я спросил у Горды о причине их нового одеяния. Она сказала, что они готовились уехать. Раньше или позже с моей помощью или без нее, но они собирались покинуть эту долину. Они хотели бы отправиться в новый мир, в новую жизнь. Когда они это сделают, они признают перемену. Чем дольше они носят индейскую одежду, тем более резким будет переход на одежду города.
Она сказала, что их обучали быть текучими, чувствовать себя легко в любой ситуации, в какой бы они ни оказались, и что я был обучен тому же.
Моей задачей было обращаться с ними с легкостью вне зависимости от того, как они вели себя по отношению ко мне. Их задачей, с другой стороны, было покинуть свою долину и поселиться где-либо еще, чтобы убедиться могут ли они быть такими текучими, какими полагается быть воину.
Я спросил ее, каково в действительности ее мнение о наших шансах на успех. Она сказала, что на всех наших лицах начертано поражение. Горда резко изменила тему разговора, сказав, что в своем сновидении она смотрела в гигантское узкое ущелье между двумя огромными круглыми горами. Она считала, что эти круглые горы ей знакомы, и хотела, чтобы я отвез ее в город, расположенный неподалеку. Она считала, не зная почему, что эти две горы расположены там и что указание, полученное ею в ее сновидении, состояло в том, чтобы мы оба отправились туда.
Мы выехали, когда начало светать. Я уже как-то проезжал через этот город. Он был очень небольшим, и я не помнил в его окрестностях ничего похожего на видение Горды. Вокруг него были только размытые холмы. Оказалось, что двух больших гор там действительно не было или же, если они и были, мы не смогли их найти.
Однако в течение двух часов, которые мы провели в этом городе, нас не оставляло ощущение, что мы знали что-то неопределимое – чувство, которое временами переходило в уверенность, а затем опять отступало во тьму и просто в раздражение и замешательство. Посещение этого города странным образом взволновало нас или же, лучше сказать, что по неизвестным причинам мы стали очень беспокойными. Я глубоко ушел в совершенно нелогичный конфликт. Я не помнил, чтобы когда-нибудь останавливался в этом городе, и все же я мог поклясться, что я не только бывал тут, но даже какое-то время жил здесь. Это не было отчетливым воспоминанием. Я не помнил улицы или дома. То, что я ощущал, было смутным, но сильным предчувствием, что нечто вот-вот прояснится в моем мозгу. Я не знал, что именно, – возможно, просто какое-то воспоминание.
Временами это смутное предчувствие было всепоглощающим, особенно когда я увидел один дом. Я остановил машину перед ним. Мы с Гордой смотрели на него из машины наверное час, но никто из нас не предложил выйти из машины и войти в него.
Мы оба были на грани. Мы стали говорить о ее видении двух гор. Наш разговор скоро перешел в спор. Она считала, что я не принял ее сновидения всерьез. Мы оба разошлись вовсю и кончили тем, что стали орать друг на друга не столько от гнева, сколько от нервного напряжения. Я поймал себя на этом и остановился.
На обратном пути я остановил машину у края грязной дороги. Мы вышли размять ноги. Горда все еще казалась взволнованной. Мы прошлись немного, но было слишком ветрено, чтобы испытывать удовольствие от такой прогулки. Мы вернулись к машине и забрались в нее.
– Если бы ты только привлек свое знание, – сказала Горда просящим тоном. – ты бы понял, что потеря человеческой формы... Она остановилась посреди фразы. Должно быть ее остановила моя гримаса. Она знала о моей внутренней борьбе. Если бы у меня было какое-то знание, которое я мог привлечь, то я уже давно сделал бы это.
– Но ведь мы светящиеся существа, – сказала она тем же умоляющим тоном. – для нас еще так много всего. Ты – нагваль, значит для тебя еще больше.
– Что же по твоему мнению мне следует делать? – спросил я.
– Ты должен оставить свое желание цепляться за все. То же самое происходило со мной. Я цеплялась за такие вещи, как пища, которую я любила, горы, среди которых я жила, люди, с которыми мне нравилось разговаривать. Но больше всего я цеплялась за желание нравиться.
Я сказал ей, что ее советы для меня бессмысленны, потому что я не знаю, за что я цепляюсь. Она настаивала, что где-то, как-то я знаю, что ставлю барьеры потере своей человеческой формы.
– Наше внимание натренировано непрерывно быть в фокусе на чем-то, – продолжала она. – именно так мы поддерживаем мир.
Твое первое внимание было обучено фокусироваться на чем-то, совершенно чуждом мне, но очень знакомом для тебя.
Я сказал ей, что моя мысль гуляет в абстракциях; не таких абстракциях, как, например, математика, но скорее, как категории разума.
– Сейчас самое время уйти от всего этого, – сказала она. – чтобы потерять человеческую форму, ты должен освободиться от всего этого балласта. Ты уравновесил все так основательно, что парализуешь самого себя.
Я был не в состоянии спорить. То, что она называла потерей человеческой формы, было слишком смутной концепцией, чтобы тут же размышлять об этом. Я был поглощен тем, что мы испытали в этом городе. Горда не хотела об этом говорить.
– Единственное, что имеет значение, так это привлечение твоего знания, сказала она. – если тебе нужно, ты умеешь это делать, как в тот день, когда убежал Паблито и я вступила в драку.
Горда сказала, что происшедшее в тот день было примером привлечения человеком его знания. Не отдавая себе в точности отчета в том, что я делаю, я выполнил сложные действия, которые требовали способности видеть.
– Ты не просто напал на нас, – сказала она. – ты видел.
Она была права в каком-то смысле. В тот раз имело место нечто, совсем не похожее на обычный ход вещей. Я детально перебирал воспоминания об этом, связывая их, однако, просто с личными размышлениями. У меня не было адекватного объяснения всему происшедшему, разве что я мог сказать, что эмоциональное напряжение того момента повлияло на меня невообразимым образом.
Когда я вошел в тот дом и увидел четырех женщин, я осознал в долю секунды, что могу сместить свой обычный способ восприятия. Я увидел 4 аморфных шара, излучавших очень интенсивный желтоватый свет, которые были прямо передо мной. Один из них был более спокойным, более приятным. Другие три были недружелюбные, острыми беловато-желтыми сияниями. Более спокойным желтоватым сиянием была Горда. И в тот момент три недружелюбных сияния угрожающе склонялись над ней.
Шар беловатого цвета, ближайший ко мне, которым была Жозефина, был немного неуравновешенным. Он наклонился, поэтому я дал ему толчок и пнул два других в углубления, которые каждый из них имел с правой стороны. У меня не было сознательной идеи, что я должен их пнуть в это место. Я просто нашел эту выемку подходящей, она каким-то образом приглашала меня пнуть туда ногой. Результат был разрушительным. Лидия и Роза сразу отключились. Я пнул каждую из них в правое бедро. Это не было пинком, который мог бы сломать какую-нибудь кость. Я просто надавил ногой или, вернее, толкнул пузыри света, которые были передо мной. Тем не менее все выглядело так, как будто я нанес им по ужасающему удару в самое уязвимое место на их телах.

Горда была права: я привлек знание, об обладании которым и не подозревал. Если это называется видением, то для моего интеллекта достаточно логично было сделать вывод, что «видение» – это знание тела.
Ведущая роль чувства зрения в нас воздействует на знание тела и создает иллюзию, что оно связано с глазом. То, что я испытал, нельзя было назвать чисто зрительным. Я «видел» шары света чем-то еще помимо моих глаз. Поскольку я осознавал, что в поле моего зрения находятся 4 женщины, то я поэтому имел все время с ними дело. Шары света даже не налагались на них. Эти два набора изображений были отделены друг от друга. Что осложняло для меня все, так это вопрос времени: все было настолько сжато в несколько секунд, и если бы я переходил взглядом от одной сцены к другой, то такой переход должен был бы быть настолько быстрым, что становился бессмысленным.
Поэтому я могу вспомнить только о восприятии двух совершенно различных сцен одновременно.
После того, как я пнул два шара света, желтоватый свет – Горда – бросился на меня. Он бросился не прямо на меня, но целясь в мою левую сторону с того самого момента, как начался бросок. Этот шар явно был намерен промахнуться. Когда свечение прошло мимо меня, я схватил его. Когда я катался с ним по полу, я почувствовал, что вплавляюсь в него. Это был единственный момент, когда я действительно потерял последовательность происходившего. Я вновь осознал себя, когда Горда гладила мне тыльные стороны ладоней.
– В наших сновидениях сестренки и я научились сцеплять руки, – сказала Горда. Мы знаем, как образовать цепь. В тот день нашей проблемой было то, что мы никогда не образовывали цепь вне нашей комнаты. Именно поэтому они потащили меня внутрь. Твое тело знало, что значит для нас сцепить руки. Если бы мы это сделали, то я была бы под их контролем. Они более свирепы, чем я. Их тела плотно закрыты, они не связаны с сексом. Я связана. Это делает меня более слабой. Я уверена, что твоя зависимость от секса затрудняет привлечение твоего знания.
Она продолжала говорить дальше о пагубных последствиях того, что имеет пол. Я чувствовал неудобство. Я попытался увезти разговор от этой темы, но она, казалось, была намерена возвращаться все время к этому вопросу, несмотря на то, что видела, как мне не по себе.
– Поедем с тобой в город мехико, – сказал я в отчаянии, думая, что испугаю ее. Она не отвечала. Она поджала губы, скосив глаза. Она напрягла мышцы подбородка и вывернула верхнюю губу, пока она не выпятилась под самым носом. Ее лицо так исказились, что я отшатнулся. Реагируя на мое удивление, она расслабила мышцы лица.
– Давай, Горда, поедем в город мехико, – сказал я.
– Конечно, почему бы и нет, – сказала она. – что мне надо для этого?
Я не ожидал такой реакции и кончил тем, что сам испугался.
– Ничего, – сказал я. – мы поедем так, как есть.
Ничего не говоря, она уселась на сидение и мы поехали в сторонугорода мехико. Было еще рано, даже до полудня было еще далеко. Я спросил, осмелится ли она ехать со мной до Лос-анжелеса. Минуту она, казалось, думала.
– Я только что задала этот вопрос своему светящемуся телу, – сказала она.
– И что оно ответило?
– Оно сказало: если сила это позволит.
В ее голосе было такое богатство чувства, что я остановил машину и обнял ее. Моя привязанность к ней в этот момент была настолько глубока, что я испугался. Она не имела ничего общего с сексом или стремлением к психологической поддержке; это чувство превосходило все, что я знал.
Объятие с Гордой вернуло мне ощущение, которое было у меня ранее, будто что-то во мне собиралось вырваться наружу. Что-то такое, что было отодвинуто в глубину, которую я не мог достичь сознательно. Я почти знал, что это такое, но тут же терял это, когда тянулся за ним.
В город Оаксака мы с Гордой прибыли в начале вечера. Я оставил машину на одной из боковых улочек, и мы прошли к площади в центре города. Мы искали скамейку, на которой обычно сидели дон Хуан и дон Хенаро. Она была не занята. Мы уселись там в благоговейном молчании.
В конце концов Горда сказала, что она была здесь много раз с доном Хуаном, и также еще с кем-то, кого она не может вспомнить. Она не уверена, было это наяву или просто ей снилось.
– Что вы делали с доном Хуаном на этой скамейке? – спросил я.
– Ничего. Мы просто ждали автобуса или грузовика, который подбросит нас в горы, – ответила она.
Я рассказал ей, что когда я сидел с доном Хуаном на этой скамейке, то мы разговаривали часами.
Я рассказал ей о той склонности, которую он имел к поэзии, и как я обычно читал ему стихи, когда нам нечего было больше делать. Он слушал стихи, придерживаясь того мнения, что только первую строфу и лишь иногда вторую стоило слушать; остальные строфы он считал индульгированием поэта.
Лишь очень не много стихов из сотен, которые я ему прочитал, он прослушал полностью.
Сначала я читал ему то, что мне нравилось, а именно абстрактные двусмысленные, идущие от ума стихи. Позднее он заставлял меня вновь и вновь читать то, что нравилось ему. По его мнению, стихотворение должно быть компактным, желательно коротким. Оно должно быть составлено из точных, прямых и очень простых картин.
В конце дня, на этой скамейке, стихотворение Цезаря Бальехо, казалось, всегда подводило черту под его особое чувство тоски. Я прочитал его Горде по памяти не столько ради нее, сколько ради себя.
Интересно, что она делает в этот час,
Моя милая рита, девушка анд,
Мой легкий тростник, дерево дикой вишни,
Теперь, когда усталость душит меня
И кровь засыпает, как ленивый коньяк.
Интересно, что она делает теми руками,
Которые с постоянной прилежностью
Гладили крахмальную белизну
После полудня.
Теперь, когда этот дождь
Уносит мое желание идти дальше.
Интересно, что стало с ее юбкой с каймой,
С ее вечным трудом, с ее походкой,
С ее запахом весеннего сахарного тростника,
Обычным в тех местах.
Она, должно быть, в дверях
Смотрит на быстро несущиеся облака.
Дикая птица на крыше издает свой крик,
И, вздрогнув, она, наконец, скажет:
«Господи, как холодно».
Воспоминания о доне Хуане были невероятно живыми. Это не было воспоминаниями на уровне моей мысли, так же, как они не были и на уровне всех моих осознаваемых чувств.
Это был неизвестный вид памяти, который заставил меня заплакать. Слезы лились из моих глаз, но они совсем не успокаивали меня.
Последний час дня всегда имел особое значение для дона Хуана. Я перенял у него такое отношение к этому часу и его убеждение в том, что если что-либо важное должно произойти со мной, то оно произойдет именно в этот час.
Горда положила мне голову на плечо. Какое-то время мы оставались в таком положении.
Я чувствовал себя расслабленно. Возбуждение ушло из меня. Странно, что такой простой акт, как то, что я положил свою голову на голову Горды, принес мне такой покой. Я хотел пошутить, сказав ей, что нам следовало бы связать наши головы вместе. Но тут же я понял, что она сразу переиначит мои слова и посмеется надо ними. Тело мое затряслось от смеха, и я понял, что сплю, хотя глаза мои были открыты и я мог легко встать, если бы захотел. Мне не хотелось двигаться, поэтому я остался в том же положении, одновременно бодрствуя, и спя. Я видел, что прохожие глазеют на нас, но мне не было до них никакого дела. Обычно мне не нравилось быть объектом внимания. Затем внезапно все люди передо мной превратились в большие пузыри белого света. Я смотрел на светящиеся яйца, не мельком, а непрерывно, впервые в своей жизни. Дон Хуан говорил мне, что человеческие существа кажутся видящему светящимися яйцами. Я уже испытал проблески такого восприятия, но никогда не фокусировал своего зрения на них так, как делал в этот день.
Пузыри света сначала были аморфными, как если бы мои глаза не были сфокусированы, но затем, в одну секунду, мое зрение как бы установилось, и пузыри света стали продолговатыми светящимися яйцами. Они были большими, фактически они были огромными, наверное, больше двух метров длиной и больше одного метра шириной и даже шире. Один раз я заметил в какой-то момент, что яйца больше не двигались, а следили за мной, угрожающе наклоняясь надо мной. Я осторожно пошевелился и сел прямо. Горда крепко спала у меня на плече. Вокруг нас была группа подростков. Должно быть, они думали, что мы пьяны. Они передразнивали нас. Самый смелый из подростков касался грудей ла Горды. Я встряхнул ее и разбудил. Мы поспешно встали и ушли. Они последовали за нами, насмехаясь над нами и выкрикивая оскорбления. Присутствие полицейского на углу помешало им продолжать преследование. Мы прошли в полном молчании до того места, где я оставил свою машину. Вечер почти наступил. Внезапно Горда схватила меня за руку. Ее глаза были дикими, рот открыт. Она показала рукой.
– Смотри, смотри! – закричала она. – там нагваль и Хенаро.
Я увидел двух людей, поворачивающих за угол длинного квартала впереди нас. Горда быстро побежала. Я побежал за ней и на ходу спросил, уверена ли она. Она была вне себя. Она сказала, что, когда она взглянула, она увидела, как оба, и дон Хуан, и дон Хенаро, в упор смотрели на нее. В тот момент, когда их глаза встретились с ее глазами, они двинулись прочь.
Когда мы достигли угла, два человека были все еще на том же расстоянии от нас. Я не мог различить их черт. Они были одеты, как мексиканские селяне. Они были в соломенных шляпах. Один был плотным, как дон Хуан, другой был тонким, как дон Хенаро. Оба мужчины завернули за другой угол, и мы опять помчались за ними. Улица, на которую они повернули, была пустынной и вела к окраине города. Она слегка поворачивала влево. Двое мужчин находились как раз там, где улица поворачивала. В этот момент произошло нечто, что заставило меня почувствовать, что это действительно могут быть дон Хуан и дон Хенаро. Это было движение, которое сделал более тонкий человек.
Он повернулся к нам на три четверти оборота и кивнул головой, как бы приглашая следовать за собой; подобный жест дон Хенаро обычно использовал по отношению ко мне, когда мы были в лесу. Он обычно смело шел впереди меня, движением головы приглашая догнать себя.
– Горда начала кричать в полный голос:
– Нагваль! Хенаро! Подождите!
Она бежала впереди меня. Они шли очень быстро по направлению к каким-то хижинам, которые были плохо видны в полутьме. Они, должно быть, вошли в одну из них или повернули в какой-то из нескольких проходов, так как внезапно исчезли из виду.

Горда стояла на месте и изо всех сил, безо всякого стыда, выкрикивала их имена. Люди выходили на улицу, чтобы посмотреть, кто орет. Я держал ее, пока она не успокоилась.
– Они были как раз передо мной, – сказала она, плача. – меньше, чем в трех метрах. Когда я закричала, привлекая твое внимание, они мгновенно оказались за квартал от нас.
Я пытался утихомирить ее. Она была сильно возбуждена. Дрожа, она цеплялась за меня. По какой-то причине я был абсолютно уверен, что эти два человека не были доном Хуаном и доном Хенаро, а поэтому я не разделял возбуждения ла Горды. Она сказала, что нам следует ехать назад, домой, что сила не позволяет ей ехать в лос-анжелес со мной и даже в город мехико. Для такого путешествия еще не пришло время. Она была убеждена, что встреча с ними была указанием. Они исчезли, указав на восток, по направлению к ее родному городу.
У меня не было никаких возражений против того, чтобы сразу же отправиться назад. После всего того, что случилось с нами в этот день, я должен был быть смертельно усталым. Вместо этого я ходуном ходил от совершенно непонятного прилива сил. Это мне напомнило времена с доном Хуаном, когда я чувствовал себя готовым пробивать стены плечом.
На обратном пути в машине я опять был полон очень нежной привязанности к Горде. Я никогда не смогу достаточно отблагодарить ее за помощь. Я думал, что бы она там ни сделала для того, чтобы помочь мне видеть светящиеся яйца, это сработало. Она была такой мужественной, рискуя быть осмеянной и даже затронутой, когда сидела на той скамейке. Я выразил ей свою благодарность. Она посмотрела на меня так, будто я сошел с ума, затем расхохоталась.
– Я то же самое думала о тебе, – сказала она. – я думала, что это ты так сделал для меня. Я тоже видела светящиеся яйца, для меня это тоже было впервые. Мы одновременно видели вместе! Как это делали обычно нагваль и Хенаро.
Когда я открыл дверцу машины, полное значение того, что мы сделали, поразило меня. До этого момента я был как бы онемелый, что-то во мне замедлилось. Теперь моя эйфория была столь же интенсивной, как совсем недавно – возбуждение Горды. Я хотел выбежать на середину улицы и кричать. Теперь настала очередь Горды сдерживать меня.
Она присела на корточки и помассировала мои икры. Как ни странно, я тотчас же успокоился. Я обнаружил, что мне трудно разговаривать. Мои мысли опережали мою способность обращать их в слова. Теперь я не хотел сразу же ехать назад в ее город. Казалось, еще так много надо сделать. Поскольку я не мог объяснить ясно, чего я хочу, то я практически потащил упирающуюся Горду назад к площади, но в этот час там не было пустых скамеек. Я был голоден, поэтому я повел ее в ресторан. Она думала, что не сможет есть, но когда нам принесли еду, оказалось, что она так же голодна, как и я.
Еда полностью расслабила нас.
Позднее, тем же вечером, мы сидели на скамейке. Я удерживался от разговора о том, что с нами произошло, до тех пор, пока мы не сможем там сесть. Горда сначала ничего не хотела говорить. Мой ум был в странном состоянии возбуждения. У меня были подобные моменты с доном Хуаном, но, как правило, они были связаны с последствием галлюциногенный действий.
Я начал с того, что описал Горде то, что я видел. Что больше всего поразило меня в светящихся яйцах, так это их движения. Они не шли. Они двигались плывущим образом, и, однако, они двигались по земле. То, как они двигались, не было приятным. Их движения были скованными, деревянными, порывистыми. Когда они находились в движении, вся форма яйца становилась меньше и круглее. Они, казалось, прыгали или дергались, или встряхивались вверх-вниз с большой скоростью. Это вызвало очень неприятное нервное чувство. Пожалуй, ближе всего я могу описать физическое неудобство, вызываемое их движением, сказав, что чувство у меня было такое, будто изображения на экране кино давались с нарастающей скоростью.
Что еще меня заинтересовало, так это то, что я не заметил никаких ног. Я однажды видел балетную постановку, в которой танцоры изображали солдат, катающихся по льду на коньках. С этой целью они носили длинные туники, которые свисали до самого пола. Их ног нельзя было увидеть, поэтому создавалась иллюзия, что они скользят по льду. Светящиеся яйца, которые парадом шли мимо меня, создавали впечатление, что они скользят по пересеченной местности. Их светимость встряхивалась вверх-вниз почти незаметно для глаза, тем не менее этого было достаточно, чтобы вызвать у меня болезненное чувство. Когда яйца были в покое, они становились удлиненными. Некоторые из них были такими длинными и застывшими, что невольно рождалась ассоциация с деревянными иконами.
Еще более беспокоящей чертой светящихся яиц было отсутствие глаз. Я никогда так остро не сознавал, насколько сильно мы привязаны к глазам живых существ. Светящиеся яйца были абсолютно живыми, они наблюдали за мной с большим любопытством. Я мог видеть, как они, дергаясь вверх-вниз, перегибались, чтобы посмотреть на меня. Но без всяких глаз.
Многие из этих светящихся яиц имели на себе черные пятна, огромные пятна ниже среднего сечения. Другие их не имели. Горда рассказала мне, что размножение воздействует на тела как мужчин, так и женщин, вызывая появление дыры в нижней части живота, но пятна на этих светящихся яйцах не казались мне похожими на дыру. Это были участки без светимости, но в них не было глубины. Те, что имели черные пятна, казалось, были мягкими и усталыми. Гребень их яйцевидной формы был поникшим (скорлупа их яйца была морщинистой), он казался темным, непрозрачным по сравнению с остальной их светимостью. С другой стороны, те, кто не имел пятен, были раздражающе яркими. Они казались мне опасными. Они вибрировали, наполненные энергией и белизной.
Горда сказала, что в момент, когда я положил свою голову на ее, она тоже вошла в состояние, напоминающее состояние сновидения. Она бодрствовала и в то же время не могла двигаться. Она осознавала, что кругом люди. Затем она увидела, как они превратились в светящиеся пузыри, а затем в светящиеся яйцевидные существа. Она не знала, что я тоже вижу. Она думала сначала, что я наблюдаю за ней, но в какой-то момент давление моей головы стало настолько сильным, что она совершенно разумно заключила, что я, должно быть, тоже вижу. Лишь после того, как я выпрямился и оттолкнул молодого человека, трогавшего ее, пока она спала, я сообразил, что могло случиться с ней.
То, что мы увидели, различалось, так как она отличала мужчин от женщин по форме каких-то нитей, которые она называла «корни». У женщин, сказала она, связки нитей напоминают львиный хвост, они растут внутрь от того места, где находятся гениталии. Она объяснила, что эти корни были тем, что дает жизнь. Эмбрион, для того чтобы расти, прикрепляет себя к одному из этих питающих «корней» и полностью съедает его, оставляя только дыру. Мужчины, с другой стороны, имеют короткие нити, которые очень живы и плавают почти отдельно от светящейся массы самих тел.
Я спросил ее, что, по ее мнению, было причиной нашего совместного видения. Она уклонилась от каких бы то ни было комментариев, но попросила меня продолжать свои рассуждения. Я сказал ей, что, по моему мнению, единственно очевидным является то, что фактором были эмоции.
После того, как мы с Гордой уселись на любимую скамейку дона Хуана в начале вечера этого дня, я прочитал стихотворение, которое ему очень нравилось, я был заряжен эмоциями. Мои эмоции, должно быть, приготовили мое тело, но я также должен был учесть тот факт, что, занимаясь сновидениями, я научился входить в состояние совершенного спокойствия. Я мог отключать свой внутренний диалог и оставаться как бы внутри кокона, выглядывая через дырочку. В таком состоянии я мог или отбросить часть контроля, который я имел, или же я мог держаться за этот контроль и оставаться пассивным без мыслей и желаний. Однако я не думаю, чтобы это были такие уж значительные факторы. Я считал катализатором Горду. Я считал, что именно мои чувства по отношению к ней создали условия для видения.
Горда смущенно засмеялась, когда я рассказал ей, что думал.
– Я не согласна с тобой, – сказала она. – я думаю, что случилось так, что твое тело начало воспринимать.
– Что ты имеешь в виду, Горда? – спросил я.
Последовала длинная пауза. Казалось, она не то боролась с собой, чтобы сказать что-то, чего она не хочет говорить, не то пыталась найти подходящие слова.
– Я не знаю так много всего, – сказала она, – и в то же время я не знаю, что я знаю. Я помню так много, что в конце концов кончаю тем, что не могу вспомнить ничего. Я думаю, ты в том же положении и сам.
Я заверил ее, что я этого не осознаю. Она отказалась мне поверить.
– Временами я действительно верю, что ты не знаешь, но временами мне кажется, что ты играешь с нами. Нагваль рассказывал мне, что он сам не знал. Мне теперь приходит на память очень многое из того, что о тебе говорили.
– Что значит, что мое тело начало вспоминать? – настаивал я.
– Не спрашивай меня об этом, – сказала она с улыбкой. – я не знаю, что ты должен вспомнить, и даже что это за воспоминание. Я сама этого никогда не делала. Уж настолько-то я знаю.
– Есть ли кто-нибудь среди учеников, кто мог бы рассказать мне об этом? – спросил я.
– Никто, – сказала она. – я думаю, что я – курьер к тебе, курьер, который на этот раз может принести тебе только половину послания.
Она поднялась и попросила меня ехать назад, в ее город. Я был слишком взволнован, чтобы уехать тут же. По моему предложению мы походили по площади. В конце концов мы сели на другую скамейку.
– Тебе не кажется странным, что мы с такой легкостью можем видеть вместе? – спросила Горда.
Я не знал, что она имеет в виду, поэтому медлил с ответом.
– Что бы ты сказал, если бы я тебе сказала, что, по моему мнению, мы уже раньше видели вместе? – спросила Горда, отчетливо выговаривая слова.
Я не мог понять, что она имеет в виду. Она повторила вопрос еще раз, и все же я не видел в нем смысла.
– Когда мы могли видеть вместе раньше? – спросил я. – твой вопрос не имеет смысла.
– В том-то и беда, – заметила она. – он не имеет смысла, в то же время я чувствую, что мы видели вместе раньше.
Я чувствовал озноб и поднялся. Я опять вспомнил то ощущение, которое было у меня в том городе. Горда открыла рот, чтобы что-то сказать, но остановилась на полуслове. Она посмотрела на меня, ошеломленная, приложила руку к моим губам, а затем буквально потащила меня к машине.
Я вел машину всю ночь. Я хотел разговаривать, анализировать, но она заснула, как если бы намеренно избегала всякого обсуждения. Она была права, конечно, из нас двоих она была тем, кто понимал ту опасность, которая возникала при рассеивании настроения при чрезмерном анализировании его.
Когда мы вышли из машины, приехав к ее дому, она сказала, что мы совсем не должны разговаривать о том, что случилось с нами в оасаке.
– Но почему, Горда? – спросил я.
– Я не хочу тратить нашу силу, – сказала она. – это путь мага. Никогда не растрачивай свои достижения.
– Но если мы не будем говорить об этом, мы никогда не узнаем, что в действительности случилось с нами, – запротестовал я.
– Мы должны молчать по крайней мере девять дней, – сказала она.
– Разве мы не можем поговорить об этом между собой? – спросил я.
– Разговор между собой – это как раз то, чего мы должны избегать. Мы уязвимы. Мы должны дать себе время оправиться.

3. Квазивоспоминания другого "я"

– Не скажешь ли ты, что происходит? – спросил меня Нестор, когда мы собрались вместе в тот вечер. – куда вы вдвоем ездили вчера?
Я забыл рекомендацию ла Горды не говорить о происшедшем с нами и стал им рассказывать, что мы поехали сначала в близлежащий городок и обнаружили там заинтересовавший нас дом. Всех их, казалось, охватила внезапная дрожь. Они встрепенулись, посмотрели друг на друга, а затем на Горду, как бы ожидая, что она расскажет им дальше об этом.
– Что это был за дом? – спросил Нестор.
Прежде чем я начал говорить, Горда прервала меня. Она начала рассказывать торопливо и почти неразборчиво. Мне было ясно, что она импровизирует. Она употребляла слова и даже фразы на языке масатек. Она бросала на меня украдкой взгляды, которые передавали молчаливую просьбу ничего не говорить об этом.
– Как насчет твоих сновидений, нагваль? – спросила она с облегчением, как человек, который выпутался из трудного положения. – нам бы хотелось всем знать обо всем том, что ты делаешь. Я думаю, очень важно, чтобы ты рассказал нам об этом.
Она наклонилась ко мне и осторожно, как только могла, прошептала мне на ухо, что из-за того, что произошло с нами в оасаке, я должен рассказать им о своем сновидении.
– Почему это должно быть важным для вас? – спросил я громко.
– Я думаю, что мы очень близки к концу, – сказала Горда бесстрастно. – все, что ты сейчас скажешь или сделаешь, представляет для нас сейчас величайшую важность.
Я рассказал им содержание того, что считал своим настоящим сновидением. Дон Хуан рассказывал мне, что нет смысла обращать особое внимание на наши попытки. Он дал мне эмпирическое правило. Если я вижу одно и то же три раза, то я должен уделить особое внимание этому; в остальных случаях попытки неофита будут простой ступенью в построении третьего внимания.
Однажды во сне я увидел, что проснулся, и выскочил из постели, тут же обнаружив самого себя, спящего в кровати. Я наблюдал себя спящего и имел достаточно самоконтроля, чтобы вспомнить, что я нахожусь в сновидении. Тогда я последовал указаниям дона Хуана, которые состояли в том, чтобы избегать внезапных встрясок и удивлений и воспринимать все спокойно. Сновидящий, говорил дон Хуан, должен быть погружен в бесстрастное экспериментирование.
Вместо того, чтобы рассматривать свое спящее тело, сновидящий выходит из комнаты. Я внезапно оказался, непонятно, каким образом, снаружи комнаты. И у меня было такое впечатление, что я оказался там мгновенно. Когда я остановился, то холл и лестница показались мне громадными. Если что и испугало меня той ночью, так это размеры этих сооружений, которые в реальной жизни были вполне нормальными. Холл был около 15 метров длиной, а лестница – 16 ступенек.
Я не мог себе представить, как преодолеть те огромные расстояния, которые воспринимал. Я находился в неподвижности, а затем что-то заставило меня двигаться. Однако я не шел, я не чувствовал своих шагов. Совершенно неожиданно я оказался держащимся за перила. Я мог видеть кисти и предплечья рук, но не чувствовал их. Я удерживался при помощи какой-то силы, которая была никак не связана с моей мускулатурой, насколько я ее знаю. То же самое произошло, когда я попытался спуститься с лестницы. Я не знал, как ходить. Я не мог сделать ни шага, будто мои ноги были склеены вместе. Наклоняясь вперед, я мог видеть мои ноги, но не мог двинуть их ни вперед, ни вбок, ни поднять их к груди.
Казалось, я прирос к верхней ступеньке. Я чувствовал себя чем-то вроде тех пластмассовых кукол, которые могут наклоняться в любом направлении до тех пор, пока не примут горизонтального положения лишь для того, чтобы вес тяжелых оснований поднял их вертикально <"ванька-встанька">.
Я предпринимал огромные усилия, чтобы идти и шлепал со ступеньки на ступеньку, как полунадутый мяч. Мне потребовалось невероятно большое внимание, чтобы добраться до первого этажа. Я никак не могу иначе это описать. Определенное внимание потребовалось, чтобы сохранить свое поле зрения, чтобы не дать ему распасться на мимолетные картины обычного сна.
Когда я наконец добрался до входной двери, я не мог ее открыть. Я пытался отчаянно, но безуспешно. Затем я вспомнил, что выбрался из своей комнаты, выскользнув из нее, как если бы дверь была открыта. От меня потребовалось только вспомнить то чувство выскальзывания, и внезапно я был уже на улице. Было тепло. Особая свинцово-серая темнота не позволяла мне воспринимать никаких цветов. Весь мой интерес был тотчас притянут к широкому полю яркого света. Передо мной на уровне глаз я скорее вычислил, чем воспринял, что это был уличный фонарь, поскольку я помню, что такой фонарь находился сразу на углу, в шести метрах над землей. Тут я понял, что не могу привести свое восприятие в соответствующий порядок, чтобы можно было правильно судить, где есть верх, где низ, где здесь, где там. Все казалось необычным. У меня не было никакого механизма, как в обычной жизни, чтобы построить свое восприятие.
Все находилось на переднем плане, а у меня не было желания заниматься необходимой процедурой настройки восприятия.
Ошеломленный, я находился на улице, пока у меня не появилось ощущение, что я левитирую.
Я удерживался за металлический столб, на котором висели фонарь и уличный знак на углу. Сильный ветер поднимал меня вверх. Я скользнул вверх по столбу, пока не смог ясно разобрать название улицы: Аштон.
Несколько месяцев спустя, когда я снова оказался в сновидении, у меня уже был репертуар того, что мне надо было делать, глядя на свое спящее тело. В ходе своих регулярных сновидений я узнал, что в этих сновидениях значение имеет волевое усилие, а сама реальность тел значения не имеет. Я выскользнул из комнаты без колебаний, поскольку мне не нужно было открывать дверей, ни ходить, для того, чтобы двигаться. Именно память тормозит сновидящего. Холл и лестница уже не были такими большими, какими они показались мне в первый раз. Я проскользнул с большой легкостью и оказался на улице. Где пожелал себе передвинуться на три квартала дальше. Я воспринимал фонари, как очень беспокойное зрелище. Если я фокусировал на них свое внимание, они разливались неизмеримыми озерами света. Остальные элементы этого сновидения контролировать было легко. Дома были необыкновенно большими, но очертания были знакомы. Я колебался, что делать дальше. А затем, совершенно случайно, я понял, что если я не смотрю пристально на предметы, а только взглядываю на них, как мы это делаем в повседневной жизни, то могу приводить в порядок свое восприятие: другими словами, если я буквально следовал советам дона Хуана и принимал свое сновидение, как само собой разумеющееся, то я мог пользоваться способами восприятия, присущими повседневной жизни. Через несколько секунд окружающее стало контролируемым, хотя и не полностью знакомым.
В следующий раз, когда у меня было подобное сновидение, я отправился в любимую кофейню на углу. Причина, по которой я ее выбрал, была в том, что я обычно ранним утром шел туда пить кофе. В своем сновидении я увидел официантку, работавшую в ночную смену. Я увидел несколько человек, которые ели за стойкой, а в самом углу стойки я увидел любопытное лицо человека, которого я видел каждый день бродящим по университетскому городку. Он был единственным, кто действительно взглянул на меня. В ту же секунду, как я вошел, он, казалось, почувствовал это. Он повернулся и уставился на меня.
Несколько дней спустя я рано утром, в бодрствующем состоянии, в том же кафе встретил того же самого человека. Он бросил на меня взгляд и, казалось, узнал меня. Он очень испугался и стремглав убежал, не дав мне возможности заговорить с ним.
Когда я еще один раз пришел в то кафе, ход моих сновидений изменился. Пока я наблюдал за этим через улицу, вид стал совершенно иным.
Я больше не видел знакомых домов. Вместо этого я видел первобытную картину. Был ясный день, и я смотрел на заросшую долину. Болотистые, темно-зеленые, похожие на тростник растения покрывали все. Рядом со мной находился уступ скалы двух-трех метров высотой. Громадный саблезубый тигр сидел на нем. Я окаменел от ужаса. Мы долгое время пристально смотрели друг на друга.
Размеры зверя были поразительными, однако он не выглядел гротескным или непропорциональным. У него была великолепная голова, большие глаза цвета темного меда, массивные лапы, громадная грудная клетка.
Больше всего на меня произвела впечатление окраска его шкуры. Она была равномерно-коричневая, почти шоколадная. Цвет меха напоминал поджаренные кофейные зерна, только мех еще блестел; шерсть была странно длинной, но гладкой и чистой. Она не была похожа на мех пумы, волка или белого медведя. Мех выглядел похожим на что-то, никогда мной не виденное.
Начиная с этого времени, для меня стало обычным видеть этого тигра. Временами эта местность была затянута облаками или накрапывал дождь. Иногда я видел в долине дождь крупный, проливной. Временами же долина была залита солнцем. Довольно часто я видел в долине и других саблезубых тигров. Я мог слышать их своеобразный взвизгивающий рев – крайне отвратительный звук для меня.
Тигр ни разу не тронул меня. Мы смотрели друг на друга с расстояния 2-3 метров. Тем не менее я мог понять, чего он хочет. Он показывал мне особый способ дыхания. Я уже дошел в своих сновидениях до такой точки, что мог настолько хорошо имитировать дыхание тигра, что я начинал чувствовать, что сам превращаюсь в тигра. Я рассказал своим ученикам, что ощутимым результатом таких сновидений было то, что мое тело сразу стало более мускулистым.
Выслушав мой отчет, Нестор поразился, насколько их сновидения отличались от моих. У них были определенные задачи сновидения. Его задачей было находить лекарства от болезней человеческого тела. Задачей Бениньо было предсказать, предвидеть и найти решение всего, что касалось человека. Задачей Паблито было учиться строить.
Нестор сказал, что именно эти задачи были причиной того, что он занимался лекарственными растениями. Бениньо имел священные книги. Паблито был плотником. Он добавил, что до сих пор они только касались поверхности сновидения и ни о чем существенном они пока говорить не могут.
– Ты можешь думать, что мы много сделали, – продолжал он, – но это не так. Хенаро и нагваль все сделали для нас и этих четырех женщин. Самостоятельно мы еще ничего не сделали. Похоже на то, что нагваль учил тебя иначе, чем нас, – сказал Бениньо очень медленно и значительно. – ты, должно быть, был тигром и определенно опять в него превратишься. Именно это произошло с нагвалем. Он был вороной и еще в этой жизни опять превратился в нее.
– Проблема в том, что такой род тигра не существует больше, – сказал Нестор. – мы никогда не слышали, что бывает в таких случаях, – он повел головой, как бы приглашая всех присутствующих присоединиться к нему.
– Я знаю, что происходит, – сказала Горда. – я помню, что нагваль Хуан Матус называл это сновидением призрака. Он сказал, что никто из нас не совершал еще сновидения призрака, потому что в нас нет разрушения и насилия. Он сам никогда его не совершал. И он сказал, что тот, кто его делает, отмечен судьбой иметь помощников среди призраков и Олли.
– Что это значит, Горда? – спросил я.
– Это значит, что ты не такой, как мы, – ответила она бесстрастно.

Горда казалась очень возбужденной. Она поднялась и четыре или пять раз прошлась по комнате, прежде чем села около меня.
В разговоре наступил перерыв. Жозефина бормотала что-то невразумительное. Она тоже казалось очень нервной. Горда пыталась успокоить ее, обняв за плечи и поглаживая ее по спине.
– У Жозефины есть кое-что для тебя об Элихио, – сказала мне Горда.
Все посмотрели на Жозефину без слов, но вопрошающе.
– Несмотря на тот факт, что Элихио исчез с лица земли, – продолжала Горда, – он все еще один из нас, и Жозефина все время разговаривает с ним.
Все посмотрели друг на друга и сразу стали очень внимательны, затем все посмотрели на меня.
Они встречаются в сновидениях, – сказала Горда выразительно.
Жозефина глубоко вздохнула. Она казалась воплощением нервозности. Ее тело непроизвольно тряслось. Паблито лег на нее и стал энергично дышать диафрагмой, заставляя ее дышать в унисон с ним.
– Что он делает? – спросил я Горду.
– Что он делает? Разве ты не видишь? – резко ответила она.
Я прошептал, что понимаю, что он пытается ее расслабить, но его процедура для меня нова. Она сказала, что Паблито передает Жозефине свою энергию, поместив среднюю часть своего тела, где у мужчины ее избыток, напротив матки Жозефины, где женщины хранят свою энергию.
Жозефина села и улыбнулась мне. Она выглядела совершенно расслабившейся.
– Я действительно все время встречаю Элихио, – сказала она. – он ждет меня каждый день.
– Как получилось, что ты никогда об этом не говорила? – спросил Паблито недовольным тоном.
– Она говорила мне, – прервала ее Горда, а затем вошла в длинные объяснения того, как много для всех нас означает доступность Элихио. Она добавила, что ожидала от меня знака, чтобы передать слова Элихио.
– Не ходи вокруг да около, женщина! – закричал Паблито. – скажи нам его слова.
– Они не для тебя! – крикнула ему Горда.
– Для кого же они тогда? – спросил Паблито.
– Они для нагваля, – крикнула Горда, указывая на меня.
Горда извинилась за то, что повысила голос. Она сказала, что все, что Элихио говорил, было сложным, загадочным, и она не может в этом разобраться.
– Я просто слушала его. Это все, что я могла сделать, слушать его, – продолжала она.
– Ты хочешь сказать, что тоже встречала Элихио? – тоном, в котором было максимум злости и ожидания, спросил Паблито.
– Да, – ответила Горда почти шепотом. – я не могла об этом говорить, потому что должна была ждать его.
Она указала на меня, а затем резко толкнула меня обеими руками. Я моментально потерял равновесие и шлепнулся на бок.
– Что это такое?
– Что ты с ним делаешь? – спросил Паблито тоном очень сердитым.
– Это что, было проявлением индейской любви? – я повернулся к Горде. Она сделала губами знак, чтобы я успокоился.
– Элихио сказал, что ты – нагваль, но ты не для нас, – сказала мне Жозефина.
В комнате настала мертвая тишина. Я не знал, как воспринимать заявление Жозефины, и ждал, пока заговорит кто-нибудь другой.
– Ты чувствуешь облегчение? – уколола меня Горда.
Я сказал им всем, что у меня вообще нет никакого мнения по выбору того или иного пути. Они выглядели, как рассерженные дети.
У Горды был вид хозяйки церемонии, которая была очень недовольна. Нестор поднялся и посмотрел на Горду. Он сказал ей что-то на языке масатек. Это прозвучало как команда или просьба.
– Расскажи нам все, что ты знаешь, – продолжал он по-испански. – ты не имеешь права играть с нами и держать при себе нечто столь важное.
Горда запротестовала. Она сказала, что удалила все, что знала, по просьбе Элихио. Кивком головы Жозефина подтвердила ее слова.
– Он говорил все это тебе или Жозефине? – спросил Паблито.
– Мы были все вместе, – сказала Горда едва слышным шепотом.
– Ты хочешь сказать, что вы с Жозефиной были вместе в сновидении? – у Паблито перехватило дыхание.
Удивление в его голосе, казалось, соответствовало тому потрясению, которое, казалось, прокатилось по всем остальным.
– Что же в точности сказал Элихио вам двоим? – спросил Нестор, когда прошел шок.
– Он сказал, что я должна пытаться помочь нагвалю вспомнить его левую сторону, – сказала Горда.
– Ты понимаешь, о чем она говорит? – спросил меня Нестор.
Было бы невероятным, если бы я понимал. Я сказал, чтобы они обратились за ответом к самим себе. Но никто из них не высказал никаких предположений.
– Он говорил Жозефине и другие вещи, которые она не может вспомнить, – сказала Горда. – поэтому мы действительно в трудном положении. Элихио сказал, что ты определенно нагваль и что ты должен нам помочь. Но что ты не для нас. Только вспомнив свою левую сторону, ты сможешь взять нас туда, куда мы должны идти.
Нестор заговорил с Жозефиной отеческим голосом, побуждая ее вспомнить, что сказал Элихио, не настаивая на том, чтобы я вспомнил что, что, вероятно, было каким-то кодом, поскольку никто из нас не видел в этом никакого смысла.
Жозефина моргала и гримасничала, как если бы на нее давил тяжелый груз – она и выглядела в действительности тряпичной куклой, которую расплющили. Я с тревогой наблюдал за ней.
– Не могу, – сказала наконец она. – когда он со мной разговаривает, я знаю, что он говорит, но сейчас я не могу сказать, что это было.
Ты не помнишь каких-нибудь слов? – спросил Нестор. – каких-нибудь отдельных слов?
Она высунула язык, потрясая головой с боку на бок, взвизгивая одновременно.
– Нет, не могу, – сказала она через секунду.
– Какого рода сновидениями ты занимаешься? – спросил я.
– Только теми, которые я знаю, – бросила она.
– Я рассказывал тебе, как делал их я, – сказал я. – теперь расскажи мне о своих.
– Я открываю глаза и вижу стену. Она, как стена тумана; там меня ждет Элихио. Он проводит меня через нее и показывает мне разные вещи. Я не знаю, что мы делаем, но мы что-то делаем вместе, и потом я возвращаюсь и забываю то, что видела.
– Как оказалось, что ты пошла с Гордой? – спросил я.
– Элихио сказал, чтобы я привела ее, – сказала она. – мы вдвоем подождали Горду, и, когда она вошла в свое сновидение, мы схватили и протолкнули сквозь стену ее. Мы сделали это дважды.
– Как вы схватили ее? – спросил я.
– Не знаю, – ответила Жозефина. – но я подожду тебя, и тогда ты узнаешь.
– Ты можешь схватить любого? – спросил я.
– Конечно, – ответила она, улыбаясь. – но я не делаю этого потому, что это не нужно. Я схватила Горду потому, что Элихио говорил мне, что он хочет ей что-то сказать, потому что она умнее меня.
– Тогда Элихио говорил тебе то же самое, Горда, – сказал Нестор с твердостью, какая была мне не знакома.
Горда сделала необычный жест, опуская голову, приоткрывая углы рта, пожимая плечами и подняв руки над головой.
– Жозефина рассказала тебе, что происходило, – сказала она. – я не могу вспомнить, Элихио говорит на другой скорости. Он говорит, но мое тело не понимает его. Нет. Мое тело не сможет вспомнить, вот в чем дело. Я лишь знаю: он сказал, что нагваль, который здесь, вспомнит и возьмет нас туда, куда нужно идти. Он не мог сказать мне больше, потому что времени было мало. Он сказал, что кто-то, но я не помню, кто, ждет именно меня.
– Это все, что он сказал? – наседал Нестор.
– Когда я увидела его вторично, он сказал, что все мы должны будем вспомнить свою левую сторону, рано или поздно, если мы хотим попасть туда, куда нам надо идти. Но вот он должен вспомнить первым. – она указала на меня и опять толкнула так же, как прежде. Сила ее толчка заставила меня покатиться по полу, как мяч.
– Зачем ты это делаешь, Горда? – спросил я, несколько недовольный.
– Я пытаюсь помочь тебе вспомнить, – сказала она. – нагваль Хуан Матус говорил мне, что тебя надо время от времени толкать, чтобы ты встряхнулся.
Совершенно внезапно Горда обняла меня:
– Помоги нам, нагваль, – просила она. – если ты этого не сделаешь, нам лучше умереть.
Я был близок к слезам. Не столько из-за......, сколько потому, что что-то боролось во мне, внутри. Это было что-то такое, что все время прорывалось наружу с тех пор, как мы посетили город. Мольба Горды разрывала сердце. У меня опять начался приступ того, что походило на гипервентиляцию. Холодный пот залил меня. Затем мне стало плохо с животом. С безграничной нежностью Горда ухаживала за мной.
Верная своей тактике ожидания, Горда не хотела обсуждать наше совместное видение в оасаке. Целыми днями она оставалась замкнутой и решительно незаинтересованной. Она не собиралась обсуждать даже то, что мне стало плохо. Так же поступали и остальные женщины.
Дон Хуан обычно подчеркивал необходимость дождаться самого подходящего времени для того, чтобы избавиться от чего-либо, что мы держим, и я понял механику действия Горды, хотя был недоволен ее упорством в выжидании. Это не соответствовало нашим интересам. Я не мог находиться здесь слишком долго, поэтому я потребовал, чтобы мы все собрались вместе и поделились тем, кто что знает. Она была непреклонна.
– Мы должны ждать, – сказала она. – мы должны дать шанс нашим телам добраться до решения. Наша задача – это задача вспомнить не умом, а телом. Все понимают это.
Она испытующе посмотрела на меня. Она, казалось, высматривала намек, который показал бы ей, что я точно понял задачу. Я признал, что я полностью озадачен, потому что я был чужим. Я был один, в то время как они поддерживали друг друга.
– Это молчание воинов, – сказала она, смеясь, а затем добавила примирительным тоном: – это молчание не означает, что мы не можем разговаривать о чем-нибудь другом.
– Может быть, вернемся назад к нашему разговору о потере человеческой формы? – спросил я.
В ее взгляде было недовольство. Я многословно объяснил, что должен понимать значение всего, в особенности когда участвуют незнакомые концепции.
– Что в точности ты хочешь узнать? – спросила она.
– Что угодно, что ты захочешь рассказать мне, – сказал я.
– Нагваль говорил мне, что потеря человеческой формы приносит свободу, – сказала она.
– Я верю этому, но не ощущаю этой свободы пока что.
Последовала минута молчания. Она, очевидно, следила за моей реакцией.
– Что это за свобода, Горда? – спросил я.
– Свобода вспомнить свое «я», – сказала она. – нагваль сказал, что потеря человеческой формы подобна спирали. Она дает свободу вспоминать, а это, в свою очередь, делает тебя еще более свободным.
– Почему ты еще не чувствуешь этой свободы? – спросил я.

Она щелкнула языком и пожала плечами. Казалось, она была в затруднении или не желала продолжать наш разговор.
– Я связана с тобой, – сказала она. – до тех пор, пока ты не потеряешь человеческую форму, чтобы вспомнить, я не смогу узнать, что означает эта свобода. Но, может быть, ты не сможешь потерять человеческую форму до тех пор, пока не вспомнишь. Во всяком случае, нам не следует об этом разговаривать. Почему ты не пойдешь и не поговоришь с Хенарос?
Это прозвучало так, как будто мать посылает ребенка погулять. Я совсем не обиделся. Если бы так сказал кто-нибудь другой, то я легко мог бы принять это за враждебность или жалость.
Мне нравилось быть с ней. В этом была разница.
Я нашел Паблито, Нестора и Бениньо в доме Хенаро, занятых странной игрой. Паблито болтался в полутора метрах над землей, заключенный во что-то вроде кожаного корсета или сбруи, прикрепленной к его груди и запястьям. Корсет напоминал толстый кожаный жилет.
Посмотрев пристальней, я заметил, что Паблито в действительности стоит на толстых петлях, которые свисали с его жилета подобно стременам. Он был подвешен в центре комнаты на двух веревках, переброшенных через толстую круглую потолочную перекладину, которая поддерживала крышу. Каждая веревка была прикреплена к самому корсету над плечами Паблито при помощи металлического кольца.
Нестор и Бениньо держали каждый по веревке. Натягивая веревку, они держали Паблито в воздухе, стоя лицом друг к другу. Паблито изо всех сил держался за два тонких шеста, которые были установлены на полу и удобно входили в его стиснутые ладони.
Нестор был слева от Паблито, а Бениньо справа.
Игра походила на трехстороннее перетягивание каната, на отчаянную битву между тем, кто тянул, и тем, кто подвешен.
Когда я вошел в комнату, было слышно только тяжелое дыхание Нестора и Бениньо. Мышцы на их руках и шеях вздулись от напряжения.
Паблито следил за ними обоими, взглядывая на каждого из них попеременно мгновенным взглядом.
Все трое настолько ушли в свою игру, что даже не заметили моего присутствия, а если и заметили, то не могли прервать свою концентрацию, чтобы приветствовать меня.
В течение десяти-пятнадцати минут Нестор и Бениньо пристально смотрели друг на друга в полном молчании. Затем Нестор притворился, будто кусает свою веревку. Бениньо на это не попался, а Паблито поверил. Он усилил свою хватку левой рукой и зацепился ногами за шесты для того, чтобы усилить свое положение. Бениньо воспользовался этим моментом, сделал могучий рывок как раз в тот момент, когда Паблито ослабил хватку.
Рывок Бениньо застал Паблито и Нестора врасплох. Бениньо всем своим весом повис на веревке. Нестор был перетянут. Паблито отчаянно пытался уравновесить себя. Это было бесполезно. Бениньо выиграл игру.
Паблито выбрался из корсета и подошел ко мне. Я спросил его об их необычной игре. Ему, казалось, не хотелось рассказывать. Нестор и Бениньо примкнули к нам после того, как сняли свои приспособления. Нестор сказал, что их игра изобретена Паблито, который нашел эту конструкцию в своих сновидениях, а затем построил ее, как игру. Сначала это было устройство, чтобы напрягать мышцы двоих в одно и то же время. Кто-нибудь один, по очереди, бывал подвешенным, а затем сновидение Бениньо дало им возможность переделать игру так, чтобы все трое напрягали мышцы. Они также обостряли быстроту реакции зрения, оставаясь в состоянии бдительности иногда целыми часами.
– Теперь Бениньо думает, что это помогает нашим телам вспоминать, – продолжал Нестор. – Горда, например, чертовски здорово играет в эту игру. Она выигрывает всегда, в каком бы положении она ни находилась. Бениньо думает, что это потому, что ее тело вспоминает.
Я спросил, есть ли у них правило молчания. Они рассмеялись. Паблито сказал, что Горда больше всего хочет походить на нагваля Хуана Матуса, она намеренно подражает ему, вплоть до самых нелепых деталей.
– Вы не будете против, если мы поговорим о том, что произошло прошлой ночью? – спросил я в замешательстве, поскольку Горда была столь решительно против этого.
– Нам все равно, – сказал Паблито. – ты – нагваль.
– Бениньо тут вспомнил кое-что действительно таинственное, – сказал Нестор, не смотря на меня.
– Сам-то я думаю, что это был просто запутанный сон, но Нестор думает иначе.
Я с нетерпением ждал и кивком головы попросил их продолжать.
– Прошлой ночью он вспомнил, как ты учил его искать следы следы на мягкой почве, – сказал Нестор.
– Должно быть, это был сон, – сказал я. Я хотел рассмеяться над этим абсурдом, но они все трое смотрели на меня умоляющими глазами.
– Чепуха, – сказал я.
– В любом случае я лучше скажу тебе, что у меня тоже были похожие воспоминания, – сказал Нестор.
– Ты водил меня в какие-то скалы и показывал, как надо прятаться. У меня это не было сном. Я бодрствовал. Я шел с Бениньо за растениями и внезапно вспомнил, как ты учил меня. Поэтому я и спрятался так, как ты мне показывал, и напугал Бениньо до полусмерти.
– Я учил тебя?! – вскричал я. – как это может быть? Когда? – я начал нервничать. Казалось, они не шутили.
– Когда? В том-то и дело, – сказал Нестор. – мы не можем сказать, когда. Но Бениньо и я знаем, что это был ты.
Я чувствовал себя глубоко придавленным. Дышать было трудно. Я боялся, что мне опять станет плохо. Я решился тут же рассказать о нашем с Гордой совместном видении.
Рассказывая об этом, я расслабился. В конце рассказа я уже опять взял контроль над собой.
– Нагваль Хуан Матус оставил нас чуть приоткрытыми, – сказал Нестор. – все мы видим немножко. Мы видим дыры в людях, у которых были дети, а также время от времени мы видим небольшое сияние в людях. Поскольку ты не видишь совсем, похоже на то, что нагваль оставил тебя совсем закрытым для того, чтобы ты сам открылся изнутри. Теперь ты помог Горде, и она не то видит внутри, не то выезжает на тебе.
Я сказал, что то, что случилось, могло быть случайным.
Паблито решил, что нам следует пойти на любимую скалу Хенаро и посидеть там, сблизив головы вместе. Двое остальных нашли эту идею блестящей. Я не возражал. Хотя мы сидели очень долго, ничего не произошло. Тем не менее, они неплохо отдохнули.
Пока мы были на скале, я рассказал им о тех двух людях, которые, по мнению Горды были доном Хуаном и доном Хенаро. Они соскочили с камня и буквально потащили меня в дом Горды. Нестор был возбужден больше всех. Он был почти невменяем. Единственное, чего я смог от них добиться, так это то, что все они ожидали этого знака.
Горда ожидала нас у двери. Она знала, что я все рассказал.
– Я просто хотела дать своему телу время, прежде чем мы успеем что-то рассказать. Я должна быть совершенно уверена, и теперь я знаю, что это так. Это были нагваль и Хенаро.
– Что находится в тех хижинах? – спросил Нестор.
– Они не вошли в них, – сказала Горда. – они ушли в сторону открытых полей, в сторону востока, в направлении нашего города.
Она, казалось, склонна была успокаивать их. Она просила их остаться, но они не захотели. Они извинились и вышли. Я был уверен, что они неловко себя чувствовали в ее присутствии. Она выглядела очень сердитой. Я наслаждался взрывами ее эмоций, и это было совершенно несвойственно моим обычным реакциям. Я всегда чувствовал себя взвинченным в присутствии кого-либо, кто был взволнован. Горда была загадочным исключением.
В начале того вечера мы все собрались в комнате Горды. Все они были задумчивы. Они сидели в молчании, глядя в пол. Горда попыталась начать разговор. Она сказала, что не бездельничала и, сложив два плюс два, получила некий ответ.
– Вопрос не в том, чтобы сложить два плюс два, – сказал Нестор. – задача состоит в том, чтобы заставить тело вспоминать.
Похоже было, что они говорили между собой, судя по тем кивкам согласия, которые Нестор получил от остальных. Это поставило меня и Горду в положение посторонних.
– Лидия тоже помнит кое-что, – продолжал Нестор. – она считала это своей глупостью, но, услышав о том, что вспомнил я, она рассказала нам, что вот этот нагваль возил ее к лекарю и оставил ее там, чтобы она вылечила глаза.
Мы с Гордой повернулись к лидии. Она опустила голову как бы в раздражении и что-то бормотала. Похоже, что воспоминание было слишком болезненным для нее. Она сказала, что, когда дон Хуан впервые нашел ее, ее глаза были поражены инфекцией, что она не могла видеть. Кто-то отвез ее на машине очень далеко к лекарю, который и вылечил ее. Она всегда была убеждена, что это сделал дон Хуан, но услышав мой голос, она поняла, что это именно я возил ее туда. Несоответствие таких воспоминаний бросало ее в дрожь уже с первого дня, как она меня встретила.
– Мои уши не лгут мне, – добавила Лидия после долгого молчания. – именно ты вез меня туда.
– Невозможно! Невозможно! – закричал я.
Мое тело начало неконтролируемо трястись. У меня появилось чувство раздвоенности. Вероятно то, что я называю своим рассудком, не могло больше контролировать меня всего и заняло место зрителя. Какая-то часть меня наблюдала за тем, что другая часть меня тряслась.

4. Пересечение границ привязанности
– Что с нами происходит? – спросил я, когда другие ушли домой.
– Наши тела вспоминают, но я не могу понять, что именно, – сказала она.
– Ты веришь воспоминаниям лидии, Нестора и Бениньо?
– Конечно, они серьезные люди. Они ничего не говорят просто так, чтобы подурачить нас.
– Но то, что они говорят – невозможно. Мне-то ты веришь, Горда?
– Я верю, что ты не помнишь, но тогда... – она не кончила. Она подошла ко мне и стала шептать мне на ухо. Она сказала, что имеется нечто такое, о чем нагваль дон Хуан Матус взял с нее обещание не говорить, пока не придет нужное время. Козырной картой нужно пользоваться тогда, когда нет другого выхода. Драматическим шепотом она добавила, что нагваль предвидел их новое обстоятельство жизни, которое явилось результатом того, что я взял Жозефину в Тулу, чтобы она была там с Паблито. Она сказала, что имеется слабенький шанс того, что мы добьемся успеха как группа, если последуем единственному ходу такой организации.
Горда объяснила, что поскольку мы разделены на пары, то мы организовали живой организм, мы были змеей, гремучей змеей. У змеи четыре отдела, и она разделена на две половины: мужскую и женскую. Она сказала, что мы с ней образуем первую часть змеи – голову. Это холодная, расчетливая, ядовитая голова.
Вторая часть образована Нестором и лидией. Это твердое, чистое сердце змеи. Третье, брюхо, – подвижное, переменчивое, ненадежное – образовано Паблито и Жозефиной. А четвертый отдел – хвост, где расположена гремучка, которая в реальной жизни может греметь до бесконечности на своем цоцыльском наречии, – Бениньо и Роза.
Горда встала и распрямилась. Она улыбнулась мне и похлопала меня по спине.
– Элихио сказал еще одно слово, которое вспомнилось мне, – продолжала она. – Жозефина согласна со мной, что он вновь и вновь говорил слово «след». Мы поедем по следу.
Не дав мне возможности задать ей какой-нибудь вопрос, она сказала, что собирается немного поспать, а затем соберет всех, чтобы отправиться в путешествие.
Мы отправились перед полуночью, при ярком свете луны. Сначала никто не хотел идти, но Горда ловко описала им «дон-Хуановское» так называемое строение змеи. Перед выходом Лидия предложила, чтобы мы позаботились о провизии на тот случай, если путешествие затянется.
Горда сняла ее предложение на том основании, что мы не знаем, что за путешествие нас ждет. Она сказала, что нагваль дон Хуан Матус однажды указал ей на начало тропы и сказал, что при удобном случае мы должны собраться на этом месте и позволить силе следа открыться нам. Горда добавила, что это не обычная козья тропа, а естественная линия на земле, которая, по словам нагваля, может дать нам силу и знание, если мы сможем следовать по ней и стать с ней единым целым.
Мы двигались под смешанным руководством, Горда дала нам толчок, а Нестор знал местность. Она привела нас к определенному месту в горах. После этого Нестор взял руководство и нашел тропу. Наше образование было очевидным, то есть голова вела, а остальные располагались соответственно анатомической модели змеи: сердце, брюхо и хвост. Мужчины шли справа от женщин. Каждая пара шла в полутора метрах позади предыдущей.
Мы шли так быстро и так неслышно, как только могли. По временам лаяли собаки, а когда мы поднялись выше в горы, остались только звуки сверчков. Мы шли еще какое-то время. Внезапно Горда остановилась и схватила меня за руку. Она показала вперед.
В сорока-пятидесяти метрах, прямо посередине тропы, находился громоздкий силуэт огромного человека, около двух с половиной метров высотой. Он преграждал нам дорогу. Мы столпились плотной кучкой. Наши глаза были прикованы к темной фигуре. Она не двигалась. Некоторое время спустя Нестор один сделал несколько шагов вперед. Лишь после этого фигура двинулась. Она двигалась нам навстречу. Каким бы гигантским ни был этот человек, но двигался он плавно.
Нестор бегом вернулся обратно. В тот момент, когда он присоединился к нам, человек остановился. Горда сделала шаг вперед, а человек сделал шаг по направлению к нам. Было очевидно, что если мы продолжим двигаться вперед, мы столкнемся с гигантом. Мы были ему не чета, чем бы он ни был. Я принял инициативу на себя и толкнул всех назад и быстро увел их с этого места.
Мы шли обратно к дому Горды в полном молчании. Лишь через несколько часов мы были там. Мы полностью выдохлись. Когда мы благополучно уселись в ее комнате, Горда заговорила.
– Мы обречены, – сказала она. – эта штука, которую мы увидели на тропе, была одним из твоих олли; ты не хотел, чтобы мы двигались вперед. Твои олли выскакивают из своих укромных мест, когда ты подталкиваешь их.
Я не ответил. Не было смысла протестовать. Я вспомнил, как множество раз я сам считал, что дон Хуан и дон Хенаро были в заговоре друг с другом. Я думал, что пока дон Хуан разговаривает со мной в темноте, дон Хенаро переодевается для того, чтобы напугать меня, и дон Хуан утверждает потом, что меня пугали олли.
Сама мысль о том, что существуют олли и тому подобное, что избегает нашего повседневного внимания, была слишком неприемлемой для меня. Но затем я в своей жизни убедился, что олли, которых описывает дон Хуан, существуют действительно. В мире, как он говорил, есть всевозможные твари.
Авторитетным тоном, что редко бывает в моей повседневной жизни, я сказал Горде и остальным, что у меня есть для них предложение, которое они могут принимать или нет. Если они готовы двинуться отсюда, то я могу взять на себя ответственность и увести их в другое место. Если они не готовы, то я буду чувствовать себя свободным от каких-либо обязательств перед ними.
Я чувствовал прилив оптимизма и уверенности. Никто из них ничего не сказал. Они смотрели на меня молча, как бы взвешивая мое заявление.
– Сколько вам понадобится времени, чтобы собрать ваши пожитки? – спросил я.
– У нас нет пожиток, – сказала Горда. – мы поедем, как есть. И мы можем ехать прямо сию минуту, если это необходимо. Но если мы сможем подождать еще три дня, то это было бы лучше для нас.
– Как насчет ваших домов? – спросил я.
– Об этом позаботится Соледад, – сказала она.
Впервые с тех пор, как я в последний раз видел донью Соледад, было упомянуто ее имя. Я был так заинтересован, что моментально забыл о напряжении данного момента. Я сел. Горда колебалась с ответами на мои вопросы о донье Соледад. Нестор вмешался и сказал, что донья Соледад где-то поблизости, но что все они очень мало знают о том, чем она занимается. Она приходит и уходит, никого не спрашивая. Между ними существовало соглашение, чтобы они приглядывали за ее домом, а она за их домами. Донья Соледад знала, что им придется уехать рано или поздно, и она примет на себя ответственность и сделает все необходимое, чтобы они избавились от своей собственности.
– Как вы дадите ей знать? – спросил я.
– Это дело Горды, – сказал Нестор. – она знает, где находится Соледад.
– Где донья Соледад, Горда? – спросил я.
– Откуда я, черт возьми, могу знать это! – бросила мне Горда.
– Но ведь именно ты всегда зовешь ее, – сказал Нестор.
Горда посмотрела на меня. Это был мимолетный взгляд, но он бросил меня в дрожь. Я узнал этот взгляд. Но откуда? Все тело мое напряглось. Солнечное сплетение стало твердым, каким я никогда не чувствовал его раньше. Моя диафрагма, казалось, давила вверх на самое себя. Я размышлял о том, не лечь ли мне, но внезапно оказался стоящим.
– Горда не знает, – сказал я. – только я знаю, где она находится.
Все были потрясены, и я, пожалуй, больше всех. Я сделал заявление без какого-либо разумного обоснования. Однако в момент, когда я его произносил, у меня была абсолютная уверенность, что я знаю, где она находится. Это было похоже на вспышку света, мелькнувшую в моем сознании. Я увидел горный район с очень зазубренными сухими пиками, пустынную холодную равнину. Как только я кончил говорить, следующей моей осознанной мыслью было то, что я, видимо, видел такой ландшафт в кино и что нагрузка от пребывания с этими людьми вызвала у меня такой срыв.
Я извинился перед ними, что мистифицировал их так прямо, хотя и не намеренно, и уселся.
– Ты хочешь сказать, что не знаешь, почему это сказал? – спросил меня Нестор.
Он подбирал слова осторожно. Естественно было бы сказать, по крайней мере для меня: «значит, ты действительно не знаешь, где она находится?». Я сказал им, что что-то неизвестное нашло на меня. Я описал им местность, которую увидел, и ту уверенность, которая у меня была, что донья Соледад находится именно там.
– Это происходит с нами довольно часто, – сказал Нестор.
Я повернулся к Горде, и она кивнула головой. Я попросил ее объяснить.
– Эти сумасшедшие, запутанные вещи все время приходят к нам в голову, – сказала Горда. – спроси лидию, розу или Жозефину.
С тех пор, как они перешли к новому распределению жилья, Роза и Жозефина мало говорили со мной. Они ограничивались приветствиями или случайными замечаниями о пище или погоде.
Лидия избегала моих глаз. Она пробормотала, что временами ей кажется, будто она помнит еще другие вещи.
– Иногда я могу действительно ненавидеть тебя, – сказала она мне. – я думаю, что ты притворяешься глупым, но потом я вспоминаю, что ты даже заболел из-за нас. Это был ты?
– Конечно, это был он, – сказала Роза, – я тоже вспоминаю разное. Я помню даму, которая была добра ко мне. Она учила, как держать себя в чистоте, а этот нагваль в первый раз подстриг мне волосы, пока она меня держала, потому что я была напугана. Эта дама любила меня. Она была единственным человеком, который действительно заботился обо мне. Я бы с радостью пошла на смерть из-за нее.
– Кто была эта дама, Роза? – спросила Горда, сдерживая дыхание.
Роза указала на меня движением подбородка, жестом, полным отвращения и недовольства.
– Он знает, – сказала она.
Все уставились на меня, ожидая ответа. Я рассердился и заорал на розу, что не ее дело делать заявления, которые в действительности были обвинениями. Я никоим образом не лгал им.
На розу моя вспышка не подействовала. Она спокойным голосом объяснила, что помнит, как эта дама говорила ей, что я еще вернусь обратно после того, как оправлюсь от своей болезни. Роза поняла это так, что дама заботится обо мне, лечит меня, поэтому я должен знать, кто она такая и где она, поскольку я явно выздоровел.
– Что это за болезнь была у меня, Роза? – спросил я.
– Ты заболел, потому что не смог удержать свой мир, – сказала она с полным убеждением, – кто-то говорил мне, я думаю, очень давно, что ты не создан для нас, точно так же, как Элихио говорил Горде в сновидениях. Ты покинул нас из-за этого, и Лидия так и не простила тебе этого. Она будет ненавидеть тебя и за границами этого мира.
Лидия запротестовала, сказав, что ее чувства ничего общего не имеют с тем, что говорит Роза. Она просто очень легко выходит из себя и сердится из-за моей глупости.
Я спросил Жозефину, помнит ли она меня тоже.
– Конечно, помню, – сказала она с улыбкой, – но ты же знаешь, я сумасшедшая. Мне нельзя верить. На меня нельзя положиться.
Горда настаивала на том, чтобы Жозефина сказала то, что она помнит. Жозефина была настроена не говорить ничего, и они спорили, пока, наконец, Жозефина не сказала мне:
– Какой толк от всех этих разговоров о воспоминании? Они ни фига не стоят.
Жозефина, казалось, высказалась за всех нас. Больше нечего было сказать. Они собирались уйти, после того как провели в вежливом молчании несколько минут.
– Я помню, ты покупал мне красивые платья, – внезапно сказала Жозефина мне. – разве ты не помнишь, как я упала с лестницы в магазине? Я чуть не поломала ноги, и тебе пришлось меня вынести.
Все опять уселись с глазами, прикованными к Жозефине.
– Я помню также одну сумасшедшую, – сказала она, – она Хотела побить меня и гонялась за мной, пока ты не рассердился и не остановил ее.
Я был растерян. Все, казалось, уцепились за слова Жозефины, хотя она сама говорила, чтобы мы ей не верили, так как она сумасшедшая. Она была права. Ее воспоминания не имели для меня никакого смысла.

Я тоже знаю, почему ты заболел, – продолжала она, – я была там, но не помню, где. Они взяли тебя через эту стену тумана, чтобы разыскать эту глупую Горду. Я полагаю, что она заблудилась. Ты не мог вернуть ее назад. Когда же они принесли тебя обратно, ты был почти мертв.
Молчание, последовавшее за ее словами, было гнетущим. Я уже боялся что-нибудь спрашивать.
– Я не могу вспомнить, чего ради она отправилась туда и кто принес тебя обратно, – продолжала Жозефина. – я помню, что ты был болен и не узнавал меня больше. Эта глупая Горда клянется, что она не знала тебя, когда ты впервые вошел в этот дом несколько месяцев назад. Я узнала тебя сразу. Я помнила, что ты нагваль, который заболел. Ты хочешь что-то узнать? Я думала, что эти женщины просто развлекаются, и мужчины точно так же, особенно этот глупый Паблито. Они-то должны помнить, ведь они были там.
– А ты помнишь, где мы были? – спросил я.
– Не помню, – сказала Жозефина, – однако я узнала бы это место, если бы ты меня туда привез, когда мы все были там, нас обычно называли пьяницами, потому что мы там легко хмелели. У меня в голове было меньше тумана, чем у всех, поэтому я помню довольно хорошо.
– Кто называл нас пьяницами? – спросил я.
– Не тебя. Только нас, – ответила Жозефина. – я не помню, кто, наверное, нагваль Хуан Матус.
Я посмотрел на них, и каждый из них отводил глаза.
– Мы подходим к концу, – пробормотал Нестор, как бы говоря сам с собой, – наш конец уже смотрит нам в глаза.
Казалось, он был на грани слез.
– Я должен был бы быть рад и Горд, что мы прибыли к концу, – продолжал он. – и все же я печален. Не можешь ли ты это объяснить, нагваль?
Внезапно всех охватила печаль. Даже дерзкая Лидия опечалилась.
– Что с вами случилось? – спросил я. – о каком конце вы говорите?
– Я думаю, что каждый знает, что это за конец, – сказал Нестор. – в последнее время у меня странные ощущения. Что-то зовет нас, а мы не отпускаемся. Мы цепляемся.
Паблито, как истинный кавалер, сказал, что Горда, единственная среди нас, не цепляется ни за что. Все остальные, заверил он меня, безнадежные эгоисты.
– Нагваль Хуан Матус сказал, что, когда придет время идти, мы получим знак, – сказал Нестор, – что-то такое, что нам действительно нравится, выступит вперед и позовет нас.
– Он сказал, что это не обязательно будет что-то большое, – добавил Бениньо, – любое, все, что нам нравится, может сгодиться.
– Для меня знак придет в форме оловянных солдатиков, которых у меня никогда не было, – сказал мне Нестор, – отряд оловянных солдатиков, конных гусар, явится, чтобы забрать меня. А чем это явится для тебя?
Я вспомнил, что дон Хуан говорил мне однажды, что смерть может стоять позади чего угодно, даже позади точки в моем блокноте, потом он дал мне некоторую метафору моей смерти.
Я рассказал ему, что однажды, гуляя по бульвару голливуда в Лос-анжелесе, я услышал звуки трубы, игравшей старый идиотский популярный мотив. Музыка исходила из магазина грампластинок на этой улице. Никогда я не слышал более приятного звука. Я был захвачен им. Я был вынужден присесть на паребрик. Медный звук трубы попадал мне прямо в мозг.
Я его ощущал над своим правым виском. Он ласкал меня, пока я не опьянел от него. Когда он умолк, я знал, что нет способа когда-нибудь повторить это ощущение, и у меня было достаточно отрешенности, чтобы не броситься в магазин и не купить эту пластинку вместе со стереопроигрывателем, чтобы проигрывать ее.
Дон Хуан сказал, что это было знаком, который был дан мне силами, управляющими судьбами людей. Когда придет мое время покинуть этот мир в какой бы то ни было форме, я услышу тот же самый звук трубы и тот же самый идиотский мотив, исполняемый тем же самым трубачом.
Следующий день был суматошным днем для них. Казалось, им нужно было сделать бесчисленное множество дел. Горда сказала, что все их заботы были личными и должны выполняться каждым из них без всякой помощи. Я был рад остаться один. У меня тоже были дела. Я поехал в ближайший городок, который так сильно нарушил мое спокойствие. Я подъехал прямо к тому дому, который имел такую притягательную силу для меня и для Горды. Я постучал в дверь. Открыла дама. Я сочинил историю, что жил в этом доме ребенком и хочу взглянуть на этот дом опять. Она была очень доброжелательной женщиной. Она провела меня в дом, многословно извиняясь за несуществующий беспорядок.
Этот дом был переполнен скрытыми воспоминаниями. Они были там. Я мог их чувствовать, но ничего не мог вспомнить. На следующий день Горда на рассвете уехала. Я ожидал, что ее не будет весь день, но к обеду она вернулась. Казалось, она была очень взволнованной.
– Соледад вернулась и хочет тебя видеть, – сказала она прямо. Без единого слова объяснений она отвела меня к дому Соледад. Донья Соледад стояла около двери. Она выглядела более молодой и более сильной, чем в последний раз, когда я ее видел. С дамой, которую я знал много лет назад, у нее осталось самое отдаленное сходство.
Горда была на грани того, чтобы расплакаться. То напряжение, через которое мы проходили, делало ее настроение вполне понятным для меня. Она ушла, не сказав ни слова.
Донья Соледад сказала, что у нее лишь немного времени для разговора со мной, и она собирается использовать каждую минуту этого времени. Она казалась странно почтительной. В каждом ее слове звучала вежливость.
Я сделал жест, чтобы прервать ее и задать вопрос. Я хотел знать, где она была. Самым деликатным образом она прервала меня. Она сказала, что подбирала свои слова очень тщательно и что недостаток времени позволит ей сказать лишь то, что существенно. Она секунду пристально смотрела мне в глаза, и эта секунда показалась мне неестественно длинной. Это раздражало меня, она могла бы говорить со мной и ответить на какие-нибудь вопросы за это время. Она прервала молчание и заговорила о том, что я воспринял, как абсурд. Она сказала, что нападала на меня, поскольку я сам об этом просил, в тот день, когда мы впервые пересекли параллельные линии, и что она может лишь надеяться, что ее атака была эффективной и послужила своей цели. Я хотел закричать, что я никогда не просил ее ни о чем подобном, что ничего не знаю о параллельных линиях и то, что она говорит, бессмыслица. Она зажала мне губы ладонью. Автоматически я расслабился. Она казалась печальной. Она сказала, что нет способа, при помощи которого мы могли бы разговаривать, потому что в данный момент мы находимся на двух параллельных линиях и никто из нас не имеет энергии пересечь их; только ее глаза могли рассказать мне о ее настроении.
Без всякой причины я почувствовал себя расслабленным. Что-то во мне опустилось. Я заметил, что слезы катятся по моим щекам, а затем невероятнейшее ощущение завладело мной на секунду. На короткий момент, но достаточно длинный, чтобы пошатнуть основание моего сознания или моей личности, или того, что, я думал и чувствовал, является мной. В течение этого короткого времени я знал, что мы были очень близки друг другу по целям и темпераменту. Наши обстоятельства были похожими. Я хотел сказать ей, что это была отчаянная битва, что эта битва еще не закончена. Она никогда не закончится. Она прощалась, потому что, будучи безупречным воином, каким она была, знала, что наши пути никогда больше не пересекутся. Мы пришли к концу следа. Запоздалая волна, чувство общности, чувство родства вырвалось из какого-то невообразимого темного угла меня самого. Эта вспышка подобна электрическому разряду внутри моего тела. Я обнял ее, мои губы двигались, говоря что-то, не имеющее для меня никакого смысла. Ее глаза загорелись. Она тоже говорила что-то, чего я не мог понять. Единственное ощущение, которое было для меня ясно, это то, что я пересек параллельные линии, не имело никакого прагматического значения. Внутри меня прорывался наружу какой-то источник, какая-то необъяснимая сила разрывала меня на части. Я не мог дышать, и все покрылось чернотой.
Я почувствовал, что кто-то двигает меня и мягко трясет. Лицо Горды выплыло в фокус. Я лежал на кровати доньи Соледад, и около меня сидела Горда. Мы были одни.
– Где она? – спросил я.
– Ушла, – ответила Горда.
Я хотел все рассказать Горде, но она остановила меня и открыла дверь. Все ученики были снаружи, ожидая меня. Они одели свои лучшие одежды. Горда объяснила, что они порвали все остальное, что имели. Время клонилось к вечеру. Я проспал несколько часов. Не разговаривая, мы прошли к дому Горды, где стояла моя машина. Они забрались внутрь, словно дети, собирающиеся на воскресную прогулку.
Прежде чем забраться в машину, я остановился, глядя на долину. Мое тело медленно поворачивалось и совершило полный круг, как если бы оно имело собственную волю и свои задачи. Я чувствовал, что схватываю сущность этого места. Я хотел удержать ее в себе, потому что я знал совершенно точно, что никогда больше в своей жизни его не увижу.
Другие, должно быть, уже проделали это. Они были свободны от меланхолии. Они смеялись и шутили друг с другом.
Я завел машину, и мы поехали. Когда мы достигли последнего поворота дороги, солнце садилось, и Горда закричала, чтобы я остановился. Она выбралась наружу и побежала на небольшой холмик сбоку от дороги. Она забралась на него и бросила последний взгляд на свою долину. Она протянула ей свои руки и вдыхала ее в себя.
Поездка вниз с этих гор была странно короткой и совершенно без событий. Все были спокойны. Я пытался втянуть Горду в разговор, но она наотрез отказалась. Она сказала, что горы, будучи собственниками, хотят завладеть нами и что если мы не сохраним своей энергии, то горы никогда не отпустят нас.
Как только мы спустились в долину, все они стали очень оживлены, особенно Горда. Она, казалось, кипела энергией. Она даже добровольно поделилась информацией без всяких уговоров с моей стороны. Одним из ее утверждений было, что нагваль дон Хуан Матус говорил ей, а Соледад подтвердила, что у нас есть другая сторона. Услышав это, все остальные выступили с вопросами и замечаниями. Они были в смущении из-за своих странных воспоминаний о событиях, которые логически не могли иметь места. Поскольку некоторые из них встретились со мной несколькими месяцами раньше, то воспоминания обо мне в отдаленном прошлом были чем-то выходящим за границы их понимания.
Я рассказал им тогда о своей встрече с доньей Соледад. Я описал им свое чувство, что я очень близко знал ее раньше. И то чувство, что я, несомненно, пересек тогда то, что она называла параллельными линиями. Их реакцией на мое заявление было смущение. Казалось, они слышали этот термин раньше, но я не был уверен, что все они понимали, что это значит. Для меня это была метафора. Я не мог поклясться, что для них это было тем же самым.
Когда мы приехали в город Оасаку, они выразили желание посетить то место, где, по словам Горды, исчезли дон Хуан и дон Хенаро. Я поехал прямо туда. Они высыпали из машины и, казалось, принюхивались к чему-то, приглядывались к каким-то признакам. Горда указала направление, в котором они ушли.
– Ты сделала ужасную ошибку, Горда, – сказал Нестор. – это не восток, это север.
Горда запротестовала и защищала свое мнение. Женщины и Паблито поддерживали ее. Бениньо в разговор не вступал, продолжая смотреть на меня, как если бы я должен был дать ответ, что я и сделал. Я обратился к карте города, которая была в моей машине. Направление, указанное Гордой, было севером.
Нестор заметил, что наш отъезд из их города, как он все время и чувствовал, не был преждевременным или насильственным ни в коей мере; срок был правильным. У других такого чувства не было, и их колебания были вызваны ошибкой Горды. Они считали, как и она сама, что нагваль указал на их родной город, что значило бы, что они должны остаться там. Я признал с опозданием, что в конце концов виноват был я, потому что, хотя и имел карту, я не воспользовался ею вовремя.
Потом я заметил, что забыл им рассказать, как один из тех людей, а именно тот, которого в тот момент я принимал за дона Хенаро, позвал нас за собой кивком головы. Глаза Горды раскрылись от искреннего удивления или даже тревоги. Она не заметила этого жеста. Приглашение было только для меня.
– Вот оно! – воскликнул Нестор. – суд судьбы. – он делал отчаянные жесты руками, чтобы успокоить их.
Он повернулся к другим. Все они заговорили одновременно.
Я лишь надеюсь, что вы все действовали так, как должны были действовать, как если бы вы никогда не вернулись обратно, – сказал Нестор. – потому что мы никогда не вернемся назад.
– Ты нам правду говоришь? – спросила Лидия со свирепым выражением в глазах, в то время, как другие выжидающе уставились на меня. Я заверил их, что у меня не было причины выдумывать что-либо. Тот факт, что я видел, как тот человек кивнул мне головой, не имел для меня совершенно никакого значения. И к тому же я совсем не был убежден, что эти люди были доном Хуаном и доном Хенаро.
– Ты очень хитрый, – сказала Лидия, – ты, может быть, говоришь нам это лишь для того, чтобы мы покорно следовали за тобой.
– Подожди минутку, – сказала Горда, – этот нагваль может быть таким хитрым, как ты хочешь, но он никогда не поступит таким образом.
Они все заговорили сразу. Я попытался выступить, и мне пришлось перекрикивать их, чтобы сказать, что то, что я видел, в любом случае ничего не меняет.
Нестор очень вежливо объяснил, что Хенаро говорил им, что, когда придет время, чтобы они покинули свою долину, он каким-нибудь образом даст им знать об этом кивком головы. Они успокоились, когда я сказал, что если их судьбы решены благодаря этому событию, то то же самое можно сказать и о моей судьбе. Все мы отправляемся на север.
Затем Нестор отвел нас к месту ночевки, к постоялому двору, где он останавливался, когда у него бывали дела в городе. Их настроение было приподнятым. Даже Лидия обняла меня, извиняясь за свою несносность. Она объяснила, что верила Горде и поэтому не позаботилась о том, чтобы эффективно оборвать все связи с долиной. Жозефина и Роза вновь и вновь гладили меня по спине. Я хотел поговорить с Гордой. Мне надо было обсудить с ней наши дальнейшие действия. Но этим вечером не представлялось никакой возможности остаться с ней наедине.
Нестор, Паблито и Бениньо ушли рано утром, чтобы сделать кое-какие дела. Лидия, Роза и Жозефина тоже ушли за покупками. Горда попросила, чтобы я помог ей купить новое платье. Она хотела, чтобы я выбрал для нее платье, которое бы дало ей уверенность в себе, необходимую для того, чтобы быть гибким воином. Я не только нашел ей такое платье, но и весь набор, то есть туфли, чулки, белье.
Мы пошли с ней прогуляться. Мы кружили по центру города, как два туриста, глазея на индейцев в их местных одеяниях. Будучи бесформенным воином, она уже совершенно легко себя чувствовала в своем новом элегантном одеянии. Выглядела она очаровательно. Казалось, она никогда и не одевалась иначе. Не она, а я не мог никак привыкнуть к ее новой одежде.
Вопросы, которые я хотел задать Горде и которые прямо рвались из мены, было очень трудно сформулировать. Я вдруг, оказалось, не имел представления, о чем ее спросить. Со всей серьезностью я сказал, что ее новое одеяние воздействует на меня. Очень спокойно она ответила, что на меня воздействует не это, а пересечение границ.
– Мы пересекли вчера вечером некие границы, – сказала она. – Соледад говорила мне, чего надо ожидать, поэтому я была подготовлена. А ты не был.
Она начала медленно и мягко объяснять, что мы пересекли границы привязанности. Она четко выговаривала каждый звук, как если бы говорила с ребенком или иностранцем. Я не мог сконцентрироваться. Мы повернули назад, к нашему жилью. Я нуждался в отдыхе, но кончилось тем, что я опять пошел в город. Лидия, Роза и Жозефина ничего не смогли найти и теперь хотели чего-нибудь такого же, как на Горде.
К полудню я уже вернулся на постоялый двор, восхищаясь сестренками. Розе было немного трудно идти на высоких каблуках. Мы шутили над ее ногами, когда дверь медленно открылась, и появился Нестор. Он был одет в сшитый на заказ темно-синий костюм, розовую рубашку и синий галстук. Его волосы были тщательно причесаны и слегка вились, как если бы их специально так подсушивали. Он смотрел на женщин, а те – на него. Вошел Паблито, а следом Бениньо. Оба выглядели ошеломляюще. Их туфли были ослепительно новыми, а костюмы сшиты по последней моде.
Меня поражало, как все они адаптировались к городской одежде. Это очень напоминало мне дона Хуана. Я, пожалуй, был также поражен, увидев трех Хенарос в городской одежде, как был когда-то потрясен, увидев дона Хуана в костюме; тем не менее их перемену я воспринял мгновенно. С другой стороны, хотя я и не удивлялся преображению женщин, привыкнуть к нему я не мог.
Я подумал, что Хенарос, видимо, улыбалась удача магов, раз им удалось купить такие прекрасные костюмы. Они расхохотались, услышав мои рассуждения об их удаче. Нестор объяснил, что костюмы для них сшил портной еще несколько месяцев назад.
– Каждый из нас имеет еще по одному костюму. У нас есть даже кожаные чемоданы. Мы знали, что время нашей жизни в горах подошло к концу. Мы готовы к отъезду! Конечно, сначала ты должен сказать, куда. А также то, сколько времени мы будем находиться здесь.
Он сказал, что у него есть старые деловые расчеты, которые надо закрыть и которые требуют времени. Горда вышла вперед и сказала, что этим вечером мы отправляемся так далеко, как только позволит сила. Следовательно, до конца дня они должны уладить свои дела. Нестор и Паблито медлили у дверей. Они смотрели на меня, ожидая подтверждения. Я думал: наименьшее, что я могу – это быть честным с ними. Но Горда прервала меня как раз в тот момент, когда я решил сказать, что сам нахожусь в затруднительном положении относительно того, куда мы должны ехать и что нам следует делать.
– Мы встретимся на скамейке нагваля в сумерках, – сказала она. – оттуда мы и отправимся. Нам следует сделать все, что следует, и все, что мы хотим, до этого времени, зная, что никогда больше в нашей жизни мы не вернемся назад.
После того, как все уехали, мы с Гордой остались одни. Резким и неуклюжим движением она села мне на колени. Она была такой легкой, что я мог встряхнуть ее тело, напрягая мышцы голени! Ее волосы слабо пахли какими-то духами. Я пошутил, что запах невыносим. Она сотрясалась от смеха, когда из ниоткуда пришло ко мне чувство-воспоминание. Внезапно я как бы держал другую Горду на коленях. Жирную, в два раза толще той, которую я знал. Лицо ее было круглым, и я дразнил ее, потешаясь над запахом ее волос. У меня было ощущение, что я забочусь о ней.
Действие этого потрясающего воспоминания заставило меня встать.

Горда шумно упала на пол. Я описал ей то, что «вспомнил». Я рассказал ей, что видел ее толстухой только один раз и то так кратко, что не смог бы описать ее черты, и тем не менее только что я видел ее лицо, когда она была еще жирной.
Она никак этого не комментировала. Она сняла свою одежду и вновь надела старое платье.
– Я еще не готова к нему, – сказала она, указывая на свое новое одеяние. – нам еще предстоит сделать одну вещь, прежде чем мы будем свободны. Согласно инструкциям дона Хуана, мы все должны посидеть на месте силы его выбора.
– Где это место?
– Где-нибудь поблизости, в горах. Нагваль говорил, что на этом месте есть естественная трещина. Он сказал, что определенные места силы являются дырками в этом мире. Если быть бесформенным, то можно пройти через такую дырку в неизвестное, в другой мир. Тот мир и этот, в котором мы живем, находятся на двух параллельных линиях. Есть шансы, что всех нас в разное время брали в другой мир через эти линии, но мы этого не помним. Элихио находится в том, другом мире. Иногда мы достигаем его при помощи сновидения. Жозефина, конечно, самый лучший сновидящий из нас. Она пересекает эти линии ежедневно, но то, что она сумасшедшая, делает ее безразличной, даже туповатой, поэтому Элихио помог мне пересечь эти линии, считая, что я более разумна, но я оказалась такой же тупой. Элихио хочет, чтобы мы вспомнили нашу левую сторону. Соледад говорила мне, что левая сторона – это линия, параллельная той, на которой мы сейчас живем. Потому что, если он хочет, чтобы мы вспомнили, мы должны были там побывать, и не в сновидении. Вот почему все мы время от времени несем какую-то чертовщину.
Ее заключения были логичными, учитывая те исходные данные, которыми она располагала. Я знал, о чем она говорит. Эти случайные, необоснованные воспоминания отдавали реальностью повседневной жизни, и тем не менее, мы не способны были для них найти ни временной последовательности, ни хоть какого-нибудь промежутка в непрерывной последовательности наших жизней.
Горда села, откинувшись на кровать. В ее глазах была измученность.
– Что меня беспокоит, так это вопрос, что делать, чтобы найти это место силы, – сказала она, – без этого места нет возможности для нашего путешествия.
– Что меня заботит, так это то, куда я собираюсь везти всех вас и что я собираюсь там с вами делать.
– Соледад говорила мне, что мы поедем на север до самой границы, – сказала Горда. – а некоторые из нас, пожалуй, еще дальше на север. Но ты не поедешь с нами. У тебя другая судьба.
Горда на минуту задумалась. Ее лицо скривилось от попытки привести мысли в порядок.
– Соледад сказала, что ты возьмешь меня, чтобы я выполнила свое предназначение. Я – единственная из всех нас, кто находится на твоем попечении.
Должно быть, по моему лицу разлилась тревога. Она улыбнулась:
– Соледад сказала мне также, что ты закрыт заглушкой, – продолжала Горда, – но что иногда ты бываешь нагвалем. Все остальное время, по словам Соледад, ты подобен сумасшедшему, у которого временами проясняется сознание, а затем он опять возвращается к своему безумию.
Донья Соледад подыскала очень подходящие слова, чтобы описать меня, такие, которые я мог понять. Должно быть, по ее мнению, у меня был такой проблеск сознания, когда я знал, что пересек параллельные линии. Тот же самый момент, однако, по моим собственным стандартам, был самым абсурдным. Мы с доньей Соледад были явно на разных уровнях мышления.
– Что еще она говорила тебе? – спросил я.
– Она говорила, что я должна заставить себя вспомнить, – сказала Горда. – она совсем выдохлась, пытаясь поднять на поверхность мою память, именно поэтому она не могла поподробнее заняться тобой.
Горда поднялась. Она была готова к выходу. Я повел ее прогуляться по городу. Она, казалось, была очень счастлива. Она ходила с места на место, наблюдая за всем, насыщая свои глаза миром. Дон Хуан давал мне такую картину. Он говорил, что воин ждет и что он знает, чего он ждет, а пока он ждет, то насыщает свои глаза миром. Для него окончательное выполнение задачи воина было радостью. В тот день в оасаке Горда следовала учению дона Хуана буквально.
В конце дня после захода солнца мы уселись на скамейке дона Хуана. Первыми показались Паблито, Бениньо и Жозефина, а через несколько минут к нам присоединились и остальные трое. Паблито уселся между лидией и Жозефиной, положив свои руки им на плечи. Они опять переоделись в свою старую одежду.
Горда поднялась и начала рассказывать им о месте силы.
Нестор рассмеялся над ее словами и остальные к нему присоединились.
– Никогда больше ты не заставишь подпасть нас под твое начальство, – сказал Нестор. – мы свободны от тебя. Прошлой ночью мы пересекли границы.
Горду это не затронуло, но остальные рассердились. Я громко сказал, что хочу поподробнее узнать о тех границах, которые мы пересекли прошлой ночью. Нестор объяснил, что это относится только к ним. Горда не согласилась. Казалось, они были на грани схватки. Я отвел Нестора в сторону и велел ему рассказать о границах.
– Наши чувства создают границы вокруг чего угодно, – сказал он. – чем больше мы любим, тем сильнее границы. В данном случае мы любили свой дом. Прежде чем уехать, нам пришлось забрать свои чувства назад. Наши чувства к своему дому доходили до вершины гор на западе нашей долины. Это была наша граница, и когда мы пересекли вершины гор, зная, что никогда не вернемся назад, мы эти границы сломали.
– Я тоже знал, что никогда не вернусь туда, – сказал я.
– Ты не любил эти горы так, как любили мы, – сказал Нестор.
– Это еще нужно посмотреть, – загадочно бросила Горда.
– Мы были под ее влиянием, – сказал Нестор, поднявшись и указывая на Горду. – она держала нас всех за шиворот. Теперь я вижу, насколько мы были глупы в отношении ее. Мы не можем плакать над разлитым молоком, но мы больше не попадемся.
Лидия и Жозефина присоединились к Нестору и Паблито. Бениньо и Роза смотрели так, как будто вся стычка их совершенно не касается.
В этот момент у меня опять был проблеск уверенности и авторитетного предвидения. Я поднялся и без всякого сознательного желания заявил, что я беру все руководство на себя и освобождаю Горду от каких-либо обязанностей делать замечания и представлять свои идеи в дальнейшем, как единственное решение. Когда я закончил, то был шокирован своей собственной смелостью. Все, включая Горду, были довольны. Та сила, которая стояла за моей вспышкой, а затем, что я знал, о чем говорил дон Хуан, и где находится место, которое мы должны посетить, прежде чем станем свободными. Когда открылись мои лобные пазухи, предо мной встало видение того дома, что так меня заинтриговал.
Я сказал им, куда мы должны ехать. Они приняли мои указания без каких-либо споров и замечаний. Мы расплатились с постоялым двором и отправились поужинать. Затем примерно до одиннадцати часов мы гуляли по улицам города вокруг площади. Я подогнал машину. Мы шумно уселись и поехали. Горда бодрствовала, чтобы составить мне компанию, тогда как все остальные спали. Затем Нестор вел машину, пока мы с Гордой спали.

5. Орда разгневанных магов

Мы были в городе на рассвете. Тут я занял место за рулем и повел машину прямо к тому дому. Квартала за два до места Горда попросила меня остановить машину. Она вышла из машины и пошла пешком по высокому тротуару.
Один за другим все вышли из машины и последовали за Гордой. Паблито подошел ко мне и сказал, что мне надо оставить машину на площади, в одном квартале отсюда. Что я и сделал.
В тот момент, когда я увидел, что Горда поворачивает за угол, я понял, что с ней что-то не в порядке. Она была необычайно бледна. Она подошла ко мне и сказала, что собирается пойти послушать утреннюю мессу. Лидия тоже захотела пойти. Они обе пересекли площадь и вошли в церковь.
Паблито, Нестор и Бениньо были мрачны, какими я их еще никогда не видел. Роза была напугана, рот был полуоткрыт, глаза, не мигая, смотрели в сторону дома. Только Жозефина сияла. Она запанибрата шлепнула меня по спине.
– Ты все-таки добился своего, негодник! – воскликнула она. – ты-таки снял сургуч с этих сукиных детей.
Она смеялась, пока чуть не задохнулась.
– Это то место, Жозефина? – спросил я.
– Конечно, – сказала она. – Горда в то время всегда ходила в церковь. Она была заядлой богомолкой.
– Ты помнишь вон тот дом? – спросил я, указывая ей на него.
– Это дом Сильвио Мануэля, – сказала она.
Все мы подпрыгнули, услышав это имя. Я почувствовал что-то похожее на то, как если бы через мои колени прошел электрический ток. Это имя определенно не было мне знакомо, и тем не менее мое тело подскочило, услышав его. Сильвио Мануэль – такое редкое имя, такой текучий звук.
Трое Хенарос и Роза были столь же ошеломлены, как и я.
Я заметил, что они бледны. Судя по тому, что я чувствовал, я должен был быть таким же бледным, как и они.
– Кто такой Сильвио Мануэль? – ухитрился я, наконец, спросить Жозефину.
– Теперь ты поймал меня, – сказала она. – я не знаю.
Она ретировалась, сказав, что она сумасшедшая и ничего из того, что она говорит, нельзя принимать всерьез. Нестор попросил ее рассказать все, что она помнит.
Жозефина попробовала думать, но она была не тем человеком, кто бывает эффективен, когда на него давят. Я знал, что она куда лучше ответит, если ее не спрашивать. Я предложил поискать булочную или какое-нибудь другое место, где можно поесть.
– Мне в этом доме не позволяли многого делать, вот что я помню, – сказала Жозефина совершенно внезапно.
Она посмотрела вокруг, как бы ища чего-то и ориентируясь.
– Чего-то не хватает тут! – воскликнула она. – тут совсем не так бывало.
Я попытался помочь ей, задавая вопросы, которые считал подходящими, такие, как: не отсутствуют ли какие-нибудь дома, или окраска каких-либо домов изменилась, или, может быть, новые дома появились; но Жозефина не могла вспомнить, что именно изменилось.
Мы пошли в булочную и купили сладких рогаликов. Когда мы возвращались на площадь, чтобы дождаться Горду и лидию, Жозефина внезапно стукнула себя по лбу, как если бы ей в голову пришла идея.
– Я знаю, чего не хватает! – крикнула она. – этой глупой стены тумана. Она тогда была все время здесь. Теперь ее нет.
Тут все заговорили сразу, расспрашивая про стену, но Жозефина беззаботно продолжала говорить свое, как будто нас здесь не было:
– Это была стена тумана, которая тянулась повсюду, до самого неба, – сказала она. – она была прямо здесь. Она сводила меня с ума. Правильно, черт возьми! Я не была такой уж чокнутой, пока эта стена не свела меня с ума. Я видела ее хоть с закрытыми, хоть с открытыми глазами. Я думала, что эта стена преследует меня.
На минуту Жозефина потеряла свое естественное оживление. Взгляд отчаяния появился в ее глазах. Я видел такой взгляд у людей, которые проходили через психиатрический стресс. Я поспешил предложить ей съесть рогалик. Она тотчас же успокоилась и начала его есть.
– Что ты обо всем этом думаешь, Нестор? – спросил я.
– Я боюсь, – сказал он мягко.
– Ты что-нибудь помнишь?
Он отрицательно потряс головой. Движением бровей я задал тот же вопрос Паблито и Бениньо. Они также покачали головами, говоря «нет».
– А как ты, Роза? – спросил я.
Роза подскочила, услышав, что я обращаюсь к ней. Она, казалось, потеряла способность разговаривать. Она держала сладкий рогалик в руке и пристально на него смотрела, как будто определяя, что с ним следует делать.
– Конечно, она помнит, – сказала Жозефина, смеясь. – но она до смерти перепугалась. Разве вы не видите, что она даже глазами и ушами писается.
Жозефина, казалось, считала свое заявление великолепной шуткой. Она согнулась от смеха пополам и уронила на землю рогалик. Она подняла его, обтерла и съела.
– Сумасшедшие едят все, – сказала она, похлопывая меня по спине. Нестору и Паблито, казалось, было неудобно за паясничанье Жозефины. Паблито же был доволен. В его глазах светилось восхищение. Он потряс головой и прищелкнул языком, как бы не в силах поверить в такое великолепие.
– Пойдем к дому, – подтолкнула нас Жозефина. – я расскажу вам там всякое.
Я сказал, что нам надо подождать Горду и лидию. К тому же было еще слишком рано беспокоить ту очаровательную даму, которая в этом доме жила. Паблито сказал, что уже бывал в этом городе по своим плотницким делам и знает дом, где проезжих кормят обедом. Жозефина не хотела ждать. Ей было все равно, идти к дому или есть.
Я высказался за завтрак и попросил розу зайти в церковь и позвать Горду и лидию, но Бениньо вызвался галантно подождать их, а затем отвести к месту завтрака. Очевидно, он тоже знал, где оно находится.
Паблито не повел нас туда прямо. Вместо этого, по моей просьбе, он сделал большой крюк. На окраине города был большой мост, и я хотел его осмотреть. Я видел его из машины в тот день, когда приезжал сюда с Гордой. Его структура была, видимо, колониальной. Мы взошли на мост и затем внезапно остановились на середине его. Я спросил человека, который там стоял, очень ли старый этот мост. Он сказал, что видит его всю жизнь, а ему уже за пятьдесят. Я думал, что этот мост лишь для меня одного имеет столь притягательную силу, но, наблюдая за другими, вынужден был заключить, что на них он воздействует тоже. Нестор и Роза тяжело дышали, им не хватало воздуха. Паблито схватился за Жозефину. Она тоже, в свою очередь, цеплялась за меня.
– Ты что-нибудь помнишь, Жозефина? – спросил я.
– Этот дьявол, Сильвио Мануэль, находится на той стороне моста, – сказала она, показывая на противоположный берег в каких-нибудь десяти метрах от нее.
Я посмотрел в глаза розе, и она утвердительно кивнула головой, прошептав, что однажды она уже пересекала этот мост в великом страхе и что на том конце что-то ждало ее, чтобы сожрать.
Оба мужчины не были помощниками. Они смотрели на меня в полном замешательстве. Каждый сказал, что он без всяких причин очень боится. Я должен был согласиться с ними. Я чувствовал, что за все деньги в мире не соглашусь пересечь ночью этот мост. Я не знал, почему.
– Что ты еще помнишь, Жозефина? – спросил я.
– Сейчас мое тело очень напугано, – сказала она. – я больше ничего не могу вспомнить. Этот дьявол, Сильвио Мануэль, всегда находится в темноте. Спроси у розы.
Движением головы я попросил розу говорить. Она три-четыре раза утвердительно кивнула головой, но не смогла произнести ни слова. Напряжение, которое я сам испытывал, было беспричинным, но реальным. Все мы стояли на этом мосту, на самой его середине, неспособные сделать ни одного шага в том направлении, которое указывала Жозефина. Наконец Жозефина перехватила инициативу и повернула назад. Мы пошли назад в центр города. Паблито привел нас к большому дому. Горда, Лидия и Бениньо уже ели. Они даже заказали пищу для нас. Я не был голоден. Паблито, Нестор и Бениньо были в оцепенении. Жозефина ела с удовольствием. За столом царило мрачное молчание. Каждый избегал моего взгляда, когда я пытался начать разговор.
После завтрака мы прошли к тому дому. Никто не произнес ни слова. Я постучал и, когда дама открыла мне, объяснил, что мне хочется показать ее дом своим друзьям. Она секунду колебалась.
Горда дала ей немного денег и извинилась за то, что мы беспокоим ее.
Жозефина отвела нас прямо в заднюю половину дома. Я не видел этой части дома, когда был здесь в прошлый раз.
Там был мощеный дворик с комнатами, расположенными вокруг него. Громоздкий сельскохозяйственный инвентарь хранился в крытых коридорах. У меня было такое чувство, что я уже видел этот дворик, когда тут не было этого хлама. С каждой стороны дворика было по две комнаты. Нестор, Паблито и Бениньо, казалось, были на грани того, чтоб физически заболеть. Горда обливалась потом. Она села с Жозефиной в альков в одной из стен, в то время, как Лидия с розой вошли в одну из комнат.
Внезапно Нестор, казалось, захотел что-то найти и вошел в другую комнату. Так же сделали и Паблито с Бениньо.
Я остался один с дамой – хозяйкой дома. Я хотел заговорить с ней, задать вопросы, спросить, знала ли она Сильвио Мануэля, но я не смог наскрести энергии для разговора. Мой живот, казалось, завязывался узлами. С моих рук капал пот.
Что подавляло меня, так это ощутимая печаль, тоска по чему-то отсутствующему, несформулированному.
Я не мог этого вынести. Я уже собирался попрощаться с дамой и выйти из дома, когда ко мне подошла Горда. Она прошептала, что нам следует посидеть немного в большой комнате, примыкающей к холлу, отделенному от дворика. Комната была видна с того места, где мы стояли. Мы пошли туда и вошли внутрь. Это была очень большая комната, пустая, с высоким сводчатым потолком, темная и хорошо проветриваемая. Горда позвала в комнату всех. Дама посмотрела на нас, но сама внутрь не вошла. Каждый, казалось, в точности знал, где ему следует сидеть. Хенарос уселись справа от двери в одной стороне комнаты, а Горда и сестренки сели слева, с другой стороны. Они уселись вплотную к стенам. Хотя мне хотелось бы сесть рядом с Гордой, я сел в центре комнаты. Это место казалось мне правильным. Я не знаю, почему, но наши места, казалось, определял какой-то высший порядок. Пока я там сидел, волна странных чувств напала на меня. Я был пассивен и расслаблен. Я сам себе казался экраном движущихся картин, где проецировались чужие чувства печали и тоски. Однако не было ничего, что я мог бы узнать, как точную память. Мы оставались в этой комнате более часа. К концу я уже чувствовал, что готов открыть источники неземной печали, заставлявшей меня плакать почти неконтролируемо. Но затем, так же невольно, как мы там уселись, мы встали и покинули дом. Мы даже не поблагодарили даму и не попрощались с нею.
На площади мы сгрудились вместе. Горда сразу же заявила, что поскольку она бесформенна, то она все еще несет ответственность. Она сказала, что занимает такую позицию из-за тех заключений, к которым она пришла в доме Сильвио Мануэля. Горда, казалось, ждала замечаний. Молчание остальных было для меня невыносимо. Я должен был сказать что-нибудь в конце концов.
– К каким заключениям ты пришла в этом доме, Горда? – спросил я.
– Думаю, все знают, к каким, – высокомерным тоном сказала она.
– Мы этого не знаем, – сказал я, – никто пока ничего не сказал.
– Мы знаем, что нам и не надо разговаривать, – сказала Горда.
Я настаивал на том, что такие важные вещи я не могу принять так просто, как само собой разумеющееся. Нам надо поговорить о наших чувствах. Что касается меня самого, то все, что я оттуда вынес, это опустошительное чувство печали и отчаяния.
– Нагваль Хуан Матус был прав, – сказала Горда. – мы должны были посидеть в том месте, чтобы освободиться. Я свободна теперь. Я не знаю, что произошло, но что-то было снято с меня, пока я там сидела.
Трое женщин с ней согласились. Трое мужчин – нет. Нестор сказал, что он был на грани того, чтобы вспомнить действительные лица, но что вне зависимости от того, как усердно он старался очистить свое поле зрения, что-то перекрывало его. Все, что он испытал, было чувством тоски и печали оттого, что он все еще находится в этом мире.
– Видишь, что я имею в виду, Горда? – сказал я.
Она, казалось, была недовольна. Она так надулась, как никогда на моей памяти. Или же я видел ее такую надутую когда-то раньше?
Она выступала перед группой. Я не мог уделять внимания тому, что она говорит. Я углубился в воспоминание, которое было бесформенным, но почти достижимым для меня. Чтобы эти воспоминания продолжались, я, казалось, нуждался в постоянном потоке слов Горды. Я был прикреплен к звуку ее голоса, к ее гневу. В какой-то момент, когда она начала остывать, я заорал на нее, что она строит из себя шишку. Она действительно взволновалась. Я следил за ней какое-то время. Я вспоминал другую Горду, другое время: сердитую толстую Горду, толкавшую меня в грудь кулаками. Я вспомнил, как смеялся над ее гневом, потешаясь над ней, как над ребенком. Воспоминание окончилось в тот момент, когда замолк голос Горды. Она, казалось, поняла, что я делал.
Я обратился ко всем им и сказал, что мы находимся в опасном положении: что-то неизвестное нависло над нами.
– Оно не нависло над нами, – сухо сказала Горда, – оно нас уже ударило. Я полагаю, ты знаешь, что это.
– Я не знаю и полагаю, что говорю не только за себя, но и за остальных мужчин, – сказал я.
Трое Хенарос согласились кивком головы.
– Мы жили в этом доме, пока мы были на левой стороне, – объяснила Горда. – я любила сидеть в том алькове и плакать, потому что не знала, что делать. Я думаю, что если бы осталась в этой комнате чуть дольше, то вспомнила бы все, но что-то вытолкнуло меня оттуда. Я также сидела обычно в той комнате, когда там бывали еще люди. Но я не могу вспомнить их лица. Но другие вещи прояснялись, пока я там сидела сегодня. Я бесформенная. Ко мне приходит все. И плохое и хорошее. Я, например, схватила свое старое раздражение и желание браниться. Но также я выхватила и кое-что другое, хорошее.
– Я тоже, сказала Лидия хриплым голосом.
– Что это за хорошие вещи? – спросил я.
– Я думаю, что неправа в своей ненависти к тебе, – сказала Лидия. – моя неприязнь не дает мне улететь. Так мне говорили все в той комнате, и мужчины, и женщины.
– Что за мужчины и что за женщины? – спросил Нестор испуганно.
– Я там была, когда они были там. Это все, что я знаю, – повторила она.
– А ты, Горда? – спросил я.
– Я уже говорила тебе, что не могу вспомнить какие-либо лица или что-либо специфическое, – сказала она, – но одно я знаю: что бы мы ни делали в этом доме – это было на левой стороне. Мы пересекали или кто-то заставлял пересекать нас параллельные линии. Те непонятные воспоминания, что к нам приходят, идут из того времени, из того мира.
Без какой-либо словесной договоренности мы покинули площадь и направились к мосту. Лидия и Горда побежали впереди нас. Когда мы их нагнали, то обнаружили, что они стоят на том самом месте, где раньше оставались мы.
– Сильвио Мануэль – это тьма, – прошептала Горда мне с глазами, прикованными к противоположной стороне моста.
Лидия тряслась. Она тоже попыталась заговорить со мной, но я не мог понять, что она бормочет.
Я подтолкнул их обратно, прочь с моста. Кругом шло множество людей, но никто не уделял нам никакого внимания. Мы сели на землю в нескольких метрах от моста. Я думал, что если мы сможем собрать по крупицам все, что каждый из нас знает об этом месте, то мы сможем составить что-либо, что поможет нам решить нашу дилемму.
– Кто такой Сильвио Мануэль? – спросил я Горду.

– Я никогда до этого не слышала этого имени, – сказала она. – я не знаю этого человека, и в то же время я знаю его. Что-то похожее на волны находит на меня, когда я слышу это имя. Жозефина назвала мне это имя, когда мы были в доме. С той самой минуты разное стало приходить мне на ум и на язык, само собой, как у Жозефины. Никогда не думала, что доживу до такого, чтобы оказаться похожей на Жозефину.
– Почему ты говоришь, что Сильвио Мануэль – это темнота? – спросил я.
– Представления не имею, – сказала она. – однако все мы здесь знаем, что это правда.
Она подтолкнула женщин, чтобы те заговорили. Никто не произнес ни слова. Я выбрал розу. Она собиралась что-то сказать три-четыре раза. Ее тельце содрогнулось.
– Мы пересекли этот мост и Сильвио Мануэль ждал нас на той стороне, – сказала она еле слышным голосом. – я шла последней. Когда он пожирал остальных, я слышала их вопли. Я хотела убежать, но этот дьявол, Сильвио Мануэль, был с обеих сторон моста. Некуда было спастись.
Горда, Лидия и Жозефина согласились. Я спросил, было ли это прямым и точным воспоминанием о чем-то или простым ощущением. Горда сказала, что для нее это было в точности так, как сказала Роза: совершенно ясным воспоминанием. Остальные двое с ней согласились.
Я недоумевал, что же было с людьми, живущими у моста. Если женщины кричали так, как рассказывала Роза, то прохожие должны были это слышать. Вопли вызвали бы тревогу. На секунду я почувствовал, что весь город должен был быть в заговоре. Озноб прошел по моему телу. Я повернулся к Нестору и прямо выразил все, что чувствовал.
Нестор сказал, что нагваль Хуан Матус и Хенаро были действительно воинами высших достоинств, и, как таковые, они были совсем одинокими существами. Их контакты с людьми были один-на-один. Не было такой возможности, чтобы целый город или хотя бы люди, живущие около моста, с ними стакнулись. Для того, чтобы это было возможно, все эти люди должны были бы быть воинами – вероятность крайне ничтожная.
Жозефина с ухмылочкой начала кружить вокруг меня.
– У тебя определенно есть нахальство, – сказала она. – притворяешься, что ничего не знаешь, а сам был здесь. Это ты привел нас сюда! Это ты толкал нас на этот мост! – в глазах женщин зажглась угроза.
Я повернулся к Нестору за помощью.
– Я ничего не помню, – сказал он. – это место меня пугает. Вот все, что я знаю.
С моей стороны обращение к Нестору было блестящим маневром. Женщины набросились на него.
– Конечно, ты не помнишь! – визжала Жозефина. – все мы были здесь. Что ты за глупый осел?!
Мои расспросы требовали порядка. Я увел их прочь от моста. Я думал, что, будучи активными людьми, они смогут более расслабиться, если будут двигаться и разговаривать на ходу вместо того, чтобы сидеть на месте, как предпочел бы я.
Когда мы пошли, гнев женщин утих так же внезапно, как и возник.
Лидия и Жозефина стали еще более разговорчивыми. Они вновь и вновь высказывали свое чувство, что Сильвио Мануэль был пугающей фигурой.
Тем не менее никто из них не припомнил, чтобы физически потерпел какой-нибудь урон. Они только помнили, что были парализованы страхом. Роза не сказала ни слова, но знаками выражала свое согласие со всем, что говорили другие. Я спросил их, была ли это ночь, когда они пытались перейти мост. И Лидия, и Жозефина сказали, что был ясный день.
Роза прочистила горло и сказала, что это было ночью. Горда пояснила разногласие, сказав, что это были утренние сумерки, может быть, время как раз перед ними. Мы достигли конца коротенькой улочки и автоматически повернули назад, к мосту.
– Это же так просто, – сказала Горда внезапно, как если бы она это только что обдумывала. – мы пересекли или, вернее, Сильвио Мануэль заставил нас пересекать параллельные линии. Этот мост – место силы. Дыра в этом мире. Вход в другой мир. Мы прошли в этот вход. Должно быть, проходить было больно, так как мое тело боится. Сильвио Мануэль ждал нас с другой стороны. Никто из нас не помнит его лица, так как Сильвио Мануэль – это темнота. И он никогда не покажет свое лицо. Мы могли видеть только его глаза.
– Один глаз, – спокойно сказала Роза и отвернулась.
– Все здесь, включая тебя, – сказала Горда, обращаясь ко мне, – знают, что лицо Сильвио Мануэля находится в темноте. Можно слышать только его голос, мягкий, как приглушенное покашливание.
Горда перестала разговаривать и начала так пристально меня рассматривать, что я ощутил всего себя. Ее глаза были с хитринкой, что дало мне основание подозревать, что она знает о чем-то, но не говорит. Я спросил ее. Она отрицала. Но признала, что ощущает множество необоснованных чувств, которые она не старается объяснять. Я подталкивал ее, а потом прямо потребовал, чтобы женщины попробовали вспомнить сообща, что все-таки случилось с нами на той стороне моста. Каждая из них могла вспомнить только вопли остальных.
Трое Хенарос оставались в стороне, и в наше объяснение они не вступали. Я спросил у Нестора, не имеет ли он хоть какого-нибудь представления о том, что же все-таки произошло. Его бесстрастным ответом было, что все находится где-то вне его понимания.
Тогда я пришел к единственному решению. Мне показалось, что единственной открытой для нас дорогой было пересечь этот мост. Я предложил им вернуться обратно к мосту и перейти через него. Мужчины согласились немедленно. Женщины – нет. Истратив все свои доводы, я в конце концов вынужден был толкать и тащить лидию, розу и Жозефину. Горда не была расположена идти, но, казалось, она была заинтересована происходящим. Она шла рядом, не помогая мне тащить женщин. Хенарос поступали так же. Они нервно посмеивались над моими попытками справиться с сестричками, но и пальцем не шевельнули, чтобы помочь мне. Так мы дошли до той точки, где останавливались ранее. Там я внезапно почувствовал, что слишком слаб, чтобы удержать троих женщин. Я заорал на Горду, чтобы она мне помогла. Она сделала полуискреннюю попытку схватить лидию. Но тут группа распалась, и все, кроме Горды стали пробираться, спотыкаться, отдуваясь, к безопасности улицы. Мы с Гордой остались как бы приклеенные к мосту, не имея сил идти вперед и не желая возвращаться.
Горда прошептала мне на ухо, что мне следует совсем не бояться, так как это я ждал их на той стороне моста. Она добавила, что убеждена в том, что я знаю, что являлся помощником Сильвио Мануэля, но не смею открыть это никому.
Тут мое тело охватила неконтролируемая ярость. Я чувствовал, что Горда не должна соваться, делая такие замечания или испытывая подобные чувства. Я схватил ее за волосы и крутанул. В высшей точке своего гнева я спохватился и остановился. Я извинился и обнял ее. Мне на помощь пришла трезвая мысль. Я сказал, что мне действует на нервы быть руководителем. Напряжение по мере нашего продвижения становится все более острым. Она со мной согласилась. Она твердо держалась за свою интерпретацию, что Сильвио Мануэль и я были чрезвычайно близки, и когда мне напоминали о моем хозяине, я ответил яростью. Хорошо, что она сказала, что я должен о ней заботиться, а то бы, наверное, я сбросил ее с моста.
Мы повернули назад. Остальные были на безопасном расстоянии от моста, глядя на нас с откровенным страхом. Казалось, превалировало очень странное состояние безвременья. Словно мы были выброшены из привычного потока времени. Вокруг нас совсем не было людей. Мы должны были пробыть на мосту самое малое пять минут, и ни один человек не только не пересек за это время мост, но даже не показался нигде. Затем, совершенно внезапно, люди опять стали двигаться вокруг нас, как всегда бывает в такое деловое время суток.
Не говоря ни слова, мы прошли назад на площадь. Все мы ощущали опасную слабость. У меня было даже смутное желание задержаться в городе еще немного, но мы сели в машину и поехали на восток, к атлантическому побережью. Мы с Нестором вели машину по очереди, останавливаясь только для того, чтобы заправиться и поесть, пока не достигли Вера-крус. Этот городок был для нас нейтральной зоной. Я там был только однажды, а другие вообще никогда не бывали. Горда считала, что такой незнакомый город является подходящим местом, чтобы сбросить старую оболочку. Мы остановились в отеле, и там они приступили к разрыванию на лоскутки своих старых одежд. Волнение нового города творило чудеса с их моралью и самочувствием.
Наша следующая остановка была в городе мехико. Мы остановились около парка Аламеда, там же, где я когда-то останавливался с доном Хуаном. В течение двух дней мы были совершенными туристами. Мы делали покупки и посещали столько туристских мест, сколько возможно. Женщины выглядели просто поразительно. Бениньо купил в магазине, где продавались заложенные и невостребованные вещи, фотоаппарат. Аппаратом без пленки он сделал 425 снимков. В одном месте, пока мы любовались поразительной настенной мозаикой, один служитель спросил меня, откуда приехали эти великолепные иностранки. Я сказал, что из Шри-Ланка. Он мне поверил и поражался тому, что они почти похожи на мексиканок.
На следующий день в 10 часов утра мы были в авиаагентстве, в которое дон Хуан втолкнул меня однажды. Когда он меня втолкнул, я влетел в одну дверь и вылетел через другую, но уже не на улицу, как должно было быть, а на рынок, находящийся примерно в двух километрах отсюда, где я и наблюдал тогда за деятельностью людей, там присутствовавших.
Горда рассуждала, что авиаагентство, так же, как и мост, было местом силы, дверью пересечения параллельных линий. Нагваль толкнул меня через этот проход, но я застрял посередине между двумя мирами, между линиями и, таким образом, смог наблюдать за жизнью базара, не будучи сам ее частью. Она сказала, что нагваль, конечно, хотел пропихнуть меня сквозь дверь, но мое упрямство помешало ему, и я в конце концов оказался на том же месте, откуда ушел в этом мире.
Мы прошли от авиаагентства до рынка, а оттуда в парк Аламеда, где мы с доном Хуаном сидели после путешествия в авиаагентстве. Я много раз бывал в парке с доном Хуаном. Я чувствовал, что место будет наиболее благоприятным для того, чтобы там обсудить наши дальнейшие действия.
Моим намерением было подвести итоги всему, что мы сделали для того, чтобы решить, какой следующий шаг нам предпринять.
После наших попыток намеренно пересечь мост я безуспешно пытался придумать, как удержать моих компаньонов одной группой. Мы уселись на каменные ступеньки, и я начал с того, что для меня знание приходит обычно со словами. Я рассказал им, что моя глубочайшая вера состоит в том, что если опыт или событие не оформлены в концепцию, то они рассеиваются. Поэтому я попросил их представить их индивидуальные оценки нашего положения.
Паблито заговорил первым. Я нашел это странным, потому что обычно и вплоть до настоящего момента он был необыкновенно тихим. Он извинился за то, что собирался сказать не что-нибудь из всплывшего в памяти, но просто свое заключение, основанное на всем, что он знал. Он сказал, что ему не трудно понять то, что, по словам женщин, произошло на мосту. Это было, утверждал Паблито, делом вынужденного перехода с правой стороны – тоналя – на левую – нагваль, всех пугал тот факт, что управлял всем этим переходом кто-то еще, заставляющий их переходить. Он сказал, что не видит проблемы в том, чтобы считать, что это именно я помог тогда Сильвио Мануэлю. Он подтвердил свои заключения заявлением, что всего лишь двумя днями раньше он был свидетелем того, как я делал то же самое: толкал всех на мост силой. В этот раз, однако, мне никто не хотел помочь, не было Сильвио Мануэля, чтобы тащить всех к себе из-за моста.
Я попытался сменить тему разговора, сказав, что такая забывчивость, которая имеет место у нас, обычно называется амнезией. Я знаю об амнезии очень мало, чтобы пролить свет на наш случай, однако достаточно, чтобы я мог считать, что мы все не могли так просто и сразу забыть все, как по команде. Я сказал им, что кто-то, может быть, дон Хуан, сделал с нами что-то невообразимое. Я хотел точно выяснить, что же именно.
Паблито настаивал, что очень важно для меня, чтобы я понял, что именно я был в сговоре с Сильвио Мануэлем. Затем он сказал, что Лидия и Жозефина разговаривали с ним уже о той роли, которую я играл, силой заставляя их пересечь параллельные линии.
Я не чувствовал особого удобства, обсуждая эти вопросы. Я заметил, что никогда, вплоть до разговора с Соледад, я не слышал о параллельных линиях, однако я не смог возражать против того, что идею этих параллельных линий я понял мгновенно. Я сказал им, что в каком-то озарении я понял, что она имеет в виду. Я даже убедился, что пересек параллельные линии сам, когда я думал, что вспомнил ее. Все остальные, за исключением Горды, сказали, что услышали о параллельных линиях впервые, когда я заговорил о них. Горда сказала, что она об этом услышала впервые от доньи Соледад как раз передо мной.
Паблито сделал попытку поднять разговор о моих отношениях с Сильвио Мануэлем. Я прервал его. Я заметил, что пока мы все были на мосту, пытаясь перейти, я не заметил, что я, а предположительно и все мы, находились в состоянии необычайной реальности. Я осознал перемену, когда сообразил, что на мосту совсем нет людей. Только мы ввосьмером находились там. Это был ясный день, но внезапно небо оказалось покрыто облаками, и яркий свет позднего утра превратился в сумерки. Я был в то время так занят своими страхами и личностными интерпретациями, что не заметил пугающие перемены. Когда мы сошли с моста, я заметил, что другие люди опять идут вокруг нас. Но что происходило с нами, когда мы пытались перейти мост?
Горда и остальные ничего не заметили, в действительности они ничего и не знали о переменах, пока я им их не описал. Все смотрели на меня теперь со смесью раздражения и страха. Паблито опять взял инициативу и обвинил меня в попытке вовлечь их во что-то такое, чего они не хотят. Он не уточнял, что это может быть такое, но его ораторского напора было достаточно, чтобы все встали на его сторону. Внезапно против меня оказалась целая орда разгневанных магов. Мне потребовалась масса усилий и времени, чтобы объяснить, почему мне необходимо проверить со всех возможных углов зрения нечто столь странное и всепоглощающее, как наше с ними приключение на мосту. В конце концов они успокоились не столько из-за того, что я их убедил, сколько из-за эмоциональной усталости. Все они, включая Горду, ревностно отстаивали точку зрения Паблито.
Нестор выдвинул другую линию рассуждений. Он предположил, что я, возможно, был таким невольным соучастником, который не отдавал себе полностью отчета в своих действиях. Он добавил, что сам он лично не может поверить, как остальные, в то, что я осознавал, что оставлен с задачей увести их в сторону от того, что они хотят. Он чувствовал, что я в действительности не знал, что веду их к уничтожению, хотя и делал именно это.
Он думал, что существуют два способа пересечения параллельных линий. Один – при помощи чьей-нибудь силы, а другой – при помощи собственных сил. Его конечным заключением было то, что Сильвио Мануэль заставил их когда-то пересечь линии, напугав их так сильно, что некоторые из них даже вообще не помнят об этом. Задача, оставшаяся им, была в том, чтобы сделать это своими силами, тогда как моей задачей было помешать им в этом.

Затем заговорил Бениньо. Он сказал, что последнее, что сделал дон Хуан для своих учеников-мужчин, было помочь нам пересечь параллельные линии, заставив нас прыгнуть в пропасть. Бениньо считал, что мы уже располагаем очень большим знанием о пересечении этих линий, но пока еще не пришло время, чтобы сделать это вновь. На мосту они не смогли сделать ни одного шага вперед, потому что не пришло нужное время. Поэтому они правы, считая, что я пытался их уничтожить, заставляя пересекать линии. Он считал, что перейти через параллельные линии с полным осознанием будет конечным шагом для всех них, шагом, который должен быть сделан только тогда, когда они будут готовы исчезнуть с этой земли.
Затем против меня выступила Лидия. Она не делала никаких оценок, но вызвала меня вспомнить, как я в первый раз заманил ее на мост. Она нагло заявила, что я был учеником не нагваля Хуана Матуса, а учеником Сильвио Мануэля, и что мы с Сильвио Мануэлем пожрали тела друг друга.
У меня опять был приступ ярости, как на мосту с Гордой. Но я вовремя взял себя в руки. Успокоила меня логичная мысль. Я говорил себе вновь и вновь, что я заинтересован таким анализом.
Я объяснил лидии, что бесполезно нападать на меня таким образом. Она все же не хотела остановиться. Она кричала, что Сильвио Мануэль мой хозяин и именно в этом причина того, что я не являюсь частью их всех. Роза добавила, что Сильвио Мануэль дал мне все, чем я сейчас являюсь.
Я попросил розу выбирать слова. Я сказал ей, что следовало бы говорить, что сильвио Мануэль дал мне все, что я имею. Она отстаивала свой выбор слов. Сильвио Мануэль дал мне то, чем я являюсь.
Даже Горда поддержала ее, сказав, что она помнит такое время, когда я так был болен, что у меня больше не осталось сил для жизни. Все во мне было истрачено, и тогда именно Сильвио Мануэль взял все в свои руки и накачал новую жизнь в мое тело. Горда сказала, что мне лучше было бы знать свое происхождение, чем продолжать, как я делал до сих пор, утверждать, что мне помог нагваль Хуан Матус. Она настаивала на том, что я фиксирован на нагвале из-за того, что последний был предрасположен (выбран) все говорить словами. Сильвио Мануэль, с другой стороны, был молчаливой темнотой. Она объяснила, что для того, чтобы за ним следовать, мне было бы нужно пересечь параллельные линии. Ну а чтобы следовать за нагвалем Хуаном Матусом, все, что мне надо было делать, так это говорить о нем.
Все, что они говорили, было ни чем иным для меня, как бессмыслицей. Я уже собирался сделать то, что считал, будет уместным в отношении подобной чепухи, когда линия моего мышления была буквально смята.
Я не мог уже вспомнить, о чем только что думал, хотя лишь за секунду решение было самой ясностью.
Вместо этого на меня нахлынуло крайне любопытное воспоминание. Это было не сгущение чего-то, а ясная, чистая память о событии. Я вспомнил, что однажды был с доном Хуаном и еще одним человеком, лицо которого вспомнить не мог. Мы все трое разговаривали о чем-то, что я воспринимал, как одну из черт мира. Это было в 5-7 метрах справа от меня и выглядело, как неосязаемая стена тумана желтоватого цвета, которая, насколько я мог судить, разделяла весь мир надвое.
Она шла от земли и до неба до бесконечности. Пока я разговаривал с этими двумя людьми, та половина, которая была слева от меня, была в целости, а все, что справа, было скрыто этим туманом. Я помню, что ориентировался по ландшафтным признакам и понял, что здесь ось стены тумана идет с востока на запад. Все к северу от этой оси было тем миром, который я знал. Помню, что я спросил дона Хуана, что случилось с миром к югу от этой линии. Дон Хуан заставил меня немного подвинуться вправо, и я увидел, что стена тумана передвигалась по мере того, как я поворачивал голову. Мир был разделен надвое на таком уровне, который моему интеллекту был недоступен. Разделение казалось реальным, но граница проходила не на физическом плане. Она была как-то связана со мной самим. Или это не так?
Был и еще один осколок этого воспоминания. Тот, другой человек сказал, что разделить мир надвое – очень большое достижение, но еще большим достижением бывает, когда воин имеет невозмутимость и контроль для того, чтобы остановить вращение этой стены. Он сказал, что эта стена не находится внутри нас. Она определенно снаружи, в мире, разделяя его на две части и вращаясь, когда мы поворачиваем голову, как если бы она была прикреплена к нашим вискам. Великое достижение удержания стены от поворота позволяет воину повернуться к ней лицом и дает ему силу проходить сквозь нее в любое время, когда он только пожелает.
Когда я рассказал ученикам, что я только что вспомнил, женщины были убеждены, что этот другой человек был Сильвио Мануэль. Жозефина, как знаток стены тумана, сказала, что преимущество Элихио перед всеми – в его умении останавливать стену тумана так, что по желанию он мог проходить сквозь нее.
Она добавила, что стену тумана легче проходить в сновидении, потому что тогда она не движется.
Горду, казалось, затронула целая серия почти болезненных воспоминаний. Ее тело непроизвольно подскакивало, пока в конце концов она не разразилась словами.
Она сказала, что больше не имеет возможности отрицать тот факт, что я был помощником Сильвио Мануэля. Сам нагваль предупреждал, что я порабощу ее, если она не будет очень осторожна. Даже Соледад предупреждала ее следить за мной, потому что мой дух берет пленников и делает их своими рабами. На такое был способен лишь один Сильвио Мануэль. Он поработил меня, и теперь я буду порабощать любого, кто приблизится ко мне. Она призналась, что находилась под действием моих чар вплоть до того момента, когда она уселась в комнате Сильвио Мануэля и что-то свалилось вдруг с ее плеч.
Я поднялся и буквально зашатался под тяжестью слов Горды. В животе у меня был какой-то вакуум. Я был убежден, что могу рассчитывать на ее поддержку при любых обстоятельствах. Я почувствовал себя преданным. Я подумал, что для них было бы нелишним знать мои чувства, но на помощь мне пришло чувство трезвости. Я сказал им вместо этого, что моим бесстрастным заключением, как воина, является следующее: дон Хуан изменил ход моей жизни в лучшую сторону. Я оценивал и переоценивал то, что он для меня сделал, и вывод всегда оставался тем же. Он принес мне свободу. Свобода – это все, что я знаю, и это все, что я могу принести кому-либо, кто придет ко мне.
Нестор сделал мне знак солидарности со мной. Он убеждал женщин бросить свою враждебность по отношению ко мне. Он смотрел на меня глазами того, кто не понимает, но очень хочет понять. Он сказал, что я не принадлежу к ним, потому что я действительно одинокая птица. Они нуждались во мне на короткий момент, чтобы порвать свои границы привязанности и рутины. Теперь, когда они свободны, только небо является их границей. Оставаться со мной было бы, без сомнения, приятно для них, но убийственно.
Он, казалось, был глубоко тронут. Он подошел ко мне и положил мне руку на плечо. Он сказал, что, судя по его ощущениям, мы никогда не увидим больше друг друга на этой земле.
Он очень сожалеет, что мы расстаемся, как мелочные людишки, подкалывая друг друга, жалуясь и обвиняя. Он сказал, что, говоря от имени остальных, а не от себя, он просит меня уехать, так как у нас больше нет возможности оставаться вместе. Он добавил, что посмеялся над Гордой по поводу ее слов о змее, которую мы образуем. Он изменил свое мнение и больше не находит эту идею смешной. Это была наша последняя возможность добиться успеха как цельная группа.
Дон Хуан учил меня принимать свою судьбу со смирением.
– Ход жизни воина изменяем, – сказал он мне. – вопрос лишь в том, насколько далеко он уйдет по этой узкой дороге, каким неуязвимым он будет в этих узких границах. Если на его пути встречаются препятствия, то воин непоколебимо стремится преодолеть их. Если на своей тропе он встречает невыносимые трудности и боль, то он плачет, но все его слезы, вместе взятые, не могут сдвинуть линию его судьбы и на ширину волоса.
Мое первоначальное решение: позволить силе этого места решить, куда нам сделать следующий шаг, – было правильным. Я поднялся. Остальные отвернули лица. Горда подошла ко мне и сказала так, как если бы ничего не случилось, что мне следует уехать и что она свяжется со мной потом, позднее. Я хотел бросить, что не вижу причины, почему она должна ко мне присоединиться. Она решила примкнуть к другим. Она, казалось, прочла мои чувства покинутого и преданного. Она спокойно заверила меня, что мы должны выполнить нашу судьбу вместе, как воины, а не как мелочные людишки, которыми мы были.

Часть вторая: Исскуство сновидения
6. Потеря человеческой формы

Несколько месяцев спустя Горда поселилась в аризоне после того, как помогла всем остальным осесть в разных частях мексики. После этого мы начали развертывать самую странную и самую поглощающую часть нашего ученичества. Сначала наши отношения были довольно натянутыми. Мне было очень трудно преодолеть свои чувства по поводу того, каким образом мы расстались в парке Аламеда. Хотя Горда и знала о местонахождении всех остальных, мне она ни разу ничего не говорила. Она чувствовала, что для меня было бы излишним знать об их деятельности.
Внешне между мной и Гордой все было в порядке, но я чувствовал горький осадок из-за того, что в тот раз она встала на сторону всех остальных против меня. Я не выражал этого, но осадок все равно остался. Я помогал ей и делал для нее все, как если бы ничего не произошло, но это входило в требования неуязвимости. Это был мой долг. Чтобы его выполнить, я с радостью пошел бы на смерть. Я намеренно ушел в руководство ею и устройство ее во все тонкости современной городской жизни; она даже изучала английский язык. Ее успехи были феноменальными.
Три месяца прошли почти незаметно, но однажды, когда я находился в Лос-анжелесе, я проснулся в ранний утренний час с невыносимой тяжестью в голове. Это не было головной болью. Скорее это походило на сильную тяжесть в ушах. Я ощущал эту тяжесть также на своих веках и на небе. Я сделал слабую попытку подняться и сесть. Мелькнула мысль, что у меня, вероятно, удар. Первой моей реакцией было позвать на помощь, но я все же как-то успокоился и попытался отделаться от страха. Через некоторое время давление в голове стало спадать, но оно стало расти в горле. Я задыхался, хрипел и кашлял некоторое время, затем давление постепенно переместилось ко мне на грудь, потом на живот, на таз, на ноги, на ступни и, наконец, оставило мое тело. То, что со мной происходило, чем бы оно ни было, заняло примерно два часа. В течение этих мучительных двух часов казалось, будто что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне казалось, что это что-то сворачивается наподобие ковра. Другое сравнение которое пришло мне в голову, – что это было шарообразной массой, передвигающейся внутри моего тела. Я отбросил эту картину в пользу первой, так как чувство больше напоминало что-то, сворачивающееся внутри самого себя, совсем как скатывают ковер. Оно становилось все тяжелее и тяжелее, а отсюда нарастала и боль, сделавшись совсем нестерпимой к коленям и ступням, особенно правой ступне, которая оставалась очень горячей еще 35 минут после того, как вся боль и давление исчезли. Горда сказала, услышав мой рассказ, что на этот раз я наверняка потерял свою человеческую форму, что я бросил все свои щиты или по крайней мере большинство из них. Оно была права. Не зная, как и даже не соображая, что произошло, я оказался в крайне незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешенным, не ощущающим воздействий со стороны не имело больше значения, что сделала Горда. Это не означало, что я простил ее за недостойное отношение ко мне; просто чувство было таким, будто никогда и не было никакого предательства. Во мне не осталось никакой – ни открытой, ни скрытой – неприязни ни к Горде, ни к кому бы то ни было другому. То, что я ощущал, не было волевым безразличием или нежеланием действовать; не было это также устранением или желанием быть одному. Это скорее было чуждым чувством отстраненности, способности погрузиться в момент и не иметь никаких мыслей ни о чем другом вообще. Действия людей больше не воздействовали на меня, потому что я больше не имел никаких ожиданий вообще. Странный покой стал руководящей силой в моей жизни. Я чувствовал, что каким-то образом воспринял все-таки одну из концепций жизни воина – отрешенность. Горда сказала, что я сделал больше чем воспринял ее, – я фактически воплотил ее. С доном Хуаном у нас бывали длинные разговоры о том, что когда-нибудь я сделаю именно это. Он сказал, что отрешенность не означает автоматически и мудрости, но что тем не менее она является преимуществом, потому что позволяет воину делать моментальную паузу для переоценки ситуации и пересмотра позиций, но чтобы пользоваться этим лишним моментом сообразно и правильно, необходимо, сказал он, чтобы воин непрестанно сражался за свою жизнь. Я не рассчитывал когда-либо испытать это чувство. Насколько я мог определить, не было способа сымпровизировать его. Мне бесполезно было думать о преимуществах этого чувства или рассуждать о возможностях его прихода. В течение тех лет, что я знал дона Хуана, я явно испытал ослабление личных связей с миром, но это происходило на интеллектуальном плане; в своей повседневной жизни я не изменялся вплоть до того момента, когда потерял человеческую форму. Я рассуждал с Гордой о том, что концепция потери человеческой формы относится к телесным условиям и происходит с учеником тогда, когда он достигает определенного порога в ходе обучения. Как бы там ни было, конечным результатом потери человеческой формы и для меня и для Горды, как это ни странно, было не только скрытое чувство отрешенности, но также и выполнение нашей расплывчатой задачи по воспоминанию. И в этом случае интеллект опять играл минимальную роль. Однажды вечером мы с Гордой обсуждали кинокартину. Она ходила смотреть подпольный кинофильм, и мне хотелось знать ее описание его. Фильм ей совершенно не понравился. Она утверждала, что такой опыт ослабляет, так как быть воином означает вести сдержанную жизнь в полном целомудрии, как нагваль Хуан Матус. Я сказал ей, что знаю наверняка, что Хуан любил женщин, не был девственником, и я нахожу это великолепным.
– Ты безумец! – воскликнула она с оттенком изумления в голосе. – нагваль был совершенным воином. Он не был пойман ни в какие сети чувственности. Она захотела узнать, почему я считаю, что дон Хуан не вел девственный образ жизни. Я рассказал ей об одном случае, который произошел в аризоне еще в начале моего ученичества. Я отдыхал однажды в доме дона Хуана после очень утомительной прогулки. Дон Хуан казался странно нервозным. Он часто подходил к двери, чтобы выглянуть на улицу. Казалось, он ждал кого-то. Затем он внезапно сказал мне, что из-за поворота дороги показалась машина, которая направляется к его дому. Он сказал, что это девушка, его друг, везет ему одеяла.
Я никогда не видел дона Хуана раздраженным, и меня очень опечалило то, что он так взволнован, что не знает, что и делать. По моему мнению он не хотел моей встречи с этой девушкой. Я предложил спрятаться, но в его доме не было такого укромного места, чтобы укрыть меня, поэтому он уложил меня на пол и накрыл соломенной циновкой. Я услышал, как подъехала машина, а затем через щели циновки увидел девушку, стоящую в дверях. Она была высокой, стройной и очень молодой. Мне она показалась очень красивой. Дон Хуан что-то говорил ей тихим интимным голосом, затем он повернулся и показал на меня:
– Карлос прячется под циновкой, – сказал он девушке громким ясным голосом. Поздоровайся с ним.
Девушка помахала мне рукой и поздоровалась со мной дружелюбной улыбкой. Я чувствовал себя очень глупо и сердился на дона Хуана за то, что он поставил меня в такое затруднительное положение. Мне казалось очевидным, что таким образом он стряхивает свою нервозность или, еще хуже, рисуется передо мной.
Когда девушка уехала, я сердито потребовал объяснений. Он ласково сказал, что вынужден был так сделать, потому что мои ноги торчали наружу и он не знал, что тут можно еще сделать. Когда я это услышал, весь его маневр стал мне ясен. Он просто показывал свою молодую подружку мне. Я никак не мог высовывать ноги, потому что они были у меня поджаты. Я понимающе рассмеялся, и дон Хуан вынужден был объяснить, что он любит женщин, а особенно эту девушку.
Я никогда не забывал об этом инциденте. Дон Хуан никогда не обсуждал его. Когда бы я ни поднимал этот вопрос, он всегда меня останавливал. Я надеялся, что когда-нибудь она меня разыщет, прочитав мои книги.
Горда очень взволновалась. Она ходила по комнате взад и вперед, пока я говорил. Она чуть не плакала. Я воображал разного рода сложные сети взаимоотношений, которые оказались здесь затронуты. Я думал, что Горда собственница и реагирует, как всякая женщина, когда ей угрожает другая.
– Ты ревнуешь, Горда? – спросил я.
– Не будь дураком, – сказала она сердито. – я бесформенный воин. Во мне не осталось ни зависти, ни ревности.
Я задал вопрос о том, что говорили Хенарос, будто Горда была женщиной нагваля. Ее голос был едва слышным.
– Я думаю, что была, – сказала она с неясным взглядом и села на кровать. – у меня было чувство, что я была ею, хотя я не знаю, как это могло бы быть. В этой жизни нагваль Хуан Матус был для меня тем же, чем и для тебя, – он не был мужчиной. Он был нагвалем. У него не было интересов в сексе.
Я заверил ее, что сам слышал, как дон Хуан выражал свою привязанность к той девушке.
– Он сказал тебе, что у него с нею половые отношения? – спросила Горда.
– Нет, он так не говорил, но это было очевидно из того, как он говорил, – сказал я.
– Тебе бы хотелось, чтобы нагваль походил на тебя, не так ли? – спросила она с издевкой. – нагваль был неуязвимым воином.
Я считал себя правым и не видел необходимости пересматривать свое мнение. Просто, чтобы поддеть Горду, я сказал, что та девушка, возможно, была ученицей дона Хуана, а не любовницей.
Последовала длинная пауза. То, что я сам сказал, оказало на меня беспокоящее воздействие. До тех пор я никогда не думал о такой вероятности. Я был закован в свое предвзятое мнение, не оставив себе никакой возможности пересмотра.
Горда попросила меня описать ту молодую женщину. Я не мог этого сделать, в действительности я не смотрел на ее черты. Я был слишком сердит и раздражен, чтобы присматриваться к деталям. Она тоже, казалось, была задета неудобством ситуации и поспешила покинуть дом.
Горда сказала, что без каких-либо логических оснований она чувствует, что та молодая женщина была ключевой фигурой в жизни нагваля. Ее заявление привело нас к разговору об известных нам друзьях дона Хуана. Мы очень долго пытались собрать по крупицам информацию о людях, связанных с доном Хуаном. Я рассказал ей о нескольких случаях, когда дон Хуан брал меня участвовать в пейотной церемонии. Я описал каждого, кто там присутствовал. Она никого не узнала. Тогда я сообразил что, возможно, знаю больше людей, связанных с доном Хуаном, чем она, однако что-то из того, что я сказал, вызвало у нее воспоминание о том времени, когда она видела, что молодая женщина подвозила дона Хуана и дона Хенаро в небольшом белом автомобиле. Женщина высадила обоих мужчин у дверей дома Горды и пристально посмотрела на нее, прежде чем уехать. Горда подумала тогда, что молодая женщина просто подвезла нагваля и Хенаро к дому по их просьбе. Тогда я вспомнил, что, выбравшись из-под циновки в доме дона Хуана, я еще успел увидеть белый «фольксваген», уезжающий прочь.

Я упомянул еще об одном случае с участием другого друга дона Хуана, – человека, который как-то дал мне несколько растений пейота на городском базаре в северной мексике. Он также занимал годами мое воображение. Имя этого человека было Висенте. При звуке этого имени тело Горды реагировало так, как если бы был затронут не нерв. Голос у нее изменился. Она попросила меня повторить имя и описать этого человека. И опять я не мог дать никакого описания: я видел этого человека только однажды, в течение нескольких минут, десять лет назад.
Мы с Гордой прошли через период почти злости; злились мы не друг на друга, а на то, что держало нас закрытыми.
Последний инцидент, который был связан с полномасштабным воспоминанием, произошел однажды, когда я простудился и оставался в постели с насморком и легкой лихорадкой.
Мысли бесцельно текли у меня в голове. Весь день в мозгу у меня вертелась мелодия старой мексиканской песни.
В какой-то момент мне стало сниться, что кто-то играет эту мелодию на гитаре. Я пожаловался на ее монотонность, а тот, кто играл и кому я жаловался, толкнул меня гитарой в живот. Я отскочил, уклоняясь, и, стукнувшись головой о стену, проснулся. Это не было живым сном, только мотив все еще преследовал меня, и я не мог забыть звука гитары: он продолжал звучать в моем мозгу. Я оставался полупроснувшись, прислушиваясь к музыке. Казалось, я вхожу в состояние сновидения – полная и детальная сцена сновидения появилась перед моими глазами. В этой сцене рядом со мной сидела молодая женщина. Я мог разглядеть каждую деталь ее черт. Я не знал, кто она, но то, что я ее вижу, потрясло меня. В один миг я полностью проснулся. Беспокойство, которое создало во мне это лицо, было столь интенсивным, что я поднялся и совершенно автоматически стал ходить взад и вперед
Я обливался потом и боялся покинуть комнату. Я не мог позвать на помощь Горду, – она уехала на несколько дней в мексику, чтобы навестить Жозефину. Чтобы сжать талию, я обвязал вокруг себя простыню. Это помогло утихомирить немного волны нервной энергии, которые прокатывались по мне.
По мере того, как я ходил взад и вперед, картина в моем мозгу начала расплываться не в спокойное забытье, как мне бы хотелось, а в полноценное воспоминание. Я вспомнил, что однажды сидел на каких-то мешках с зерном, наваленных в складе для зерна. Молодая женщина пела мексиканскую песню, которая звучала теперь у меня в мозгу; она подыгрывала себе на гитаре. Там сидели со мной и другие люди, – Горда и двое мужчин. Я очень хорошо знал этих мужчин, но я все еще не мог вспомнить, кем была молодая женщина. Я старался, но казалось, это было безнадежным.
Я улегся опять, весь обливаясь потом. Я хотел чуть-чуть отдохнуть, прежде чем переодеть мокрую пижаму.
Как только я положил голову на высокую подушку, моя память, казалось, еще более прояснилась, и теперь я уже знал, кто именно играл на гитаре.
Это была женщина-нагваль – самое значительное на земле существо для меня и Горды. Она была женским аналогом нагваля-мужчины, – не жена и не его женщина, а его противоположная часть. Она обладала спокойствием и властью истинного лидера. Будучи женщиной она вынянчила нас.
Я не осмеливался слишком далеко подталкивать свою память. Интуитивно я знал, что у меня не хватит сил выстоять перед полным воспоминанием. Я остановился на уровне абстрактных чувств. Я знал, что она была воплощением чистейшей, ничем не затуманенной и глубочайшей привязанности. Пожалуй, наиболее подходящим было бы сказать, что мы с Гордой любили женщину-нагваль больше чем жизнь.
Что же такое могло случиться с нами, что мы забыли ее?
Этой ночью, лежа на кровати, я настолько разволновался, что начал опасаться за свою жизнь. Я стал напевать какие-то слова, которые стали для меня направляющей силой. И лишь когда я успокоился, то вспомнил, что и сами слова, которые я повторял вновь и вновь про себя, были воспоминанием, которое вернулось ко мне той ночью – воспоминанием о формуле, заклинании, чтобы провести меня через преграду, подобную той, с которой я столкнулся:
«Я уже отдан силе,
Что правит моей судьбой.
Я ни за что не держусь
И защищать мне будет нечего.
Я не имею мыслей,
Поэтому я увижу.
Я ничего не боюсь,
Значит, буду помнить себя.»
Эта формула имела еще строфу, которая в то время была для меня непонятной:
«Отрешенный и с легкой душой,
Я мимо орла проскочу,
Чтобы быть свободным.»
Моя болезнь и лихорадка послужили, возможно, своего рода буфером; его могло быть достаточно, чтобы отвести часть удара того, что я сделал, или скорее того, что нашло на меня, ибо сам я намеренно не сделал ничего.
Вплоть до этой ночи, если бы был составлен перечень моего опыта, я мог бы отвечать за непрерывность моего существования.
Отрывочные воспоминания, которые у меня были о Горде или о том, что я жил в том горном домике в центральной мексике, были, в определенном смысле реальной угрозой идее моей непрерывности. Однако это все не шло ни в какое сравнение с воспоминанием о женщине-нагваль. И не столько из-за тех эмоций, которые вызвало это воспоминание, сколько из-за того, что я ее забыл. Забыл не так как забывают имя или мотив. До момента откровения в моем мозгу не было о ней ничего. Ничего!
Потом что-то нашло на меня или что-то с меня свалилось, и я стал вспоминать самого важного для меня человека, которого, с точки зрения того «я», который составлен опытом моей жизни, предшествующей этому моменту, я никогда не встречал.
Я вынужден был ждать еще два дня возвращения Горды, прежде чем смог рассказать ей о своем воспоминании. Горда вспомнила женщину-нагваль в тот же момент, как только я описал ее ей.
Ее сознание каким-то образом зависело от моего.
– Девушка, которую я видела в белом автомобиле, была женщина-нагваль! -воскликнула Горда. – она возвратилась ко мне, но я не смогла ее тогда вспомнить.
Я слышал слова и понимал их значение, но потребовалось долгое время, чтобы мысль сфокусировалась на том, что она говорила.
Мое внимание колыхалось. Казалось, что перед глазами был поставлен источник света, который медленно угасал.
У меня было ощущение, что если я не остановлю угасания, то умру. Внезапно я ощутил рывок и понял, что сложил вместе две части самого себя, которые были разделены. Я понял, что молодая девушка, которую я видел тогда в доме дона Хуана, была женщина-нагваль.
В этот момент эмоционального подъема Горда не могла мне ничем помочь. Ее настроение было заразительным. Она плакала, не переставая.
Эмоциональное потрясение воспоминания о женщине-нагваль было травмирующим для нее.
– Как я могла ее забыть? – вздохнула Горда.
Я уловил оттенок подозрения в ее взгляде, когда она посмотрела на меня.
– Ты ведь не имел представления о ее существовании, так? – спросила она.
При любых других обстоятельствах я посчитал бы ее вопрос неуместным, оскорбительным, но я точно так же недоумевал по поводу нее. Мне пришло в голову, что она, возможно, знала больше, чем говорила.
– Нет, не знал, – ответил я. – но как насчет тебя, Горда? Ты знала, что она существует?
На ее лице была такая невинность и такое замешательство, что мои сомнения рассеялись.
– Нет, – ответила она. – до сегодняшнего дня не знала. Теперь я совершенно определенно знаю, что часто сидела с ней и с нагвалем Хуаном Матусом на той скамейке на площади в Оаксаке. Я всегда помнила об этом и всегда помнила ее черты, но считала что видела все это во сне. Я все знала и в то же время не знала. Но почему я думала, что это был сон?
На секунду я поддался панике, потом у меня появилась совершенная физическая уверенность в том, что пока она говорит, где-то в моем теле открывается канал. Я внезапно знал, что тоже часто сидел на той скамейке с доном Хуаном и женщиной-нагваль. Я вспомнил то ощущение, которое у меня бывало каждый раз в таких случаях. Это было такое чувство физической удовлетворенности, счастья, полноты, что его невозможно было бы вообразить. Я думал о том, что дон Хуан и женщина-нагваль были совершенными существами и что быть в их компании действительно большая моя удача. Сидя на той скамейке между самыми выдающимися людьми на земле, я испытывал, пожалуй, наивысшую степень своих человеческих чувств. Однажды, я сказал дону Хуану именно это, имея в виду, что хотел бы тут же и умереть, чтобы сохранить это чувство чистым, незапятнанным, свободным от искажения.
Я рассказал о своем воспоминании Горде. Она сказала, что понимает, что я имел в виду. Секунду мы были спокойны, а затем груз наших воспоминаний опасно по вел нас в сторону печали и отчаяния.
Мне пришлось удерживать необычайно сильный контроль над собой, чтобы не заплакать. Горда всхлипывала, прикрыв лицо рукой.
Через некоторое время мы стали более спокойны. Горда уставилась мне в глаза. Я знал, о чем она думает. Это были те же самые вопросы, что осаждали и меня целыми сутками. Кто была женщина-нагваль? Где мы ее встретили? Где она готовилась? Знают ли о ней другие тоже?
Я как раз хотел высказать свои вопросы словами, когда Горда прервала меня.
– Я правда, не знаю, – сказала она, поймав меня на моем же вопросе. – я рассчитывала, что ты мне скажешь все это. Не знаю, почему, но я чувствую, что ты можешь объяснить мне, что к чему.
Она рассчитывала на меня, а я рассчитывал на нее. Мы рассмеялись над иронией нашего положения. Я попросил ее рассказать мне все, что она помнит о женщине-нагваль. Горда сделала 3-4 раза попытку что-либо сказать, но казалось, не могла собрать свои мысли.
– Я правда не знаю, с чего начать, – сказала она. – я знаю только, что люблю ее.
Я сказал ей, что у меня такие же чувства. Незаметная печаль охватывала меня каждый раз, когда я думал о женщине-нагваль. Пока я говорил, тело мое начало содрогаться.
– Мы с тобой любили ее, – сказала Горда. – не знаю, почему я это говорю, но я знаю, что она владела нами.
Я попросил ее объясниться, но она не могла определить, почему она так сказала. Она говорила нервозно, уточняя свои чувства. Я ощутил биение у себя в солнечном сплетении. Начало формироваться смутное воспоминание о женщине-нагваль. Я попросил Горду продолжать говорить, пусть даже повторять одно и тоже, если ей нечего будет сказать, но не останавливаться. Звук ее голоса, казалось, действовал на меня как проводник в другое измерение, в другой вид времени. Как будто кровь бежала по моим жилам с необычайным давлением. Я почувствовал покалывание со всех сторон, а затем возникло странное воспоминание тела. Я знал в своем теле что женщина-нагваль была тем существом, которое сделало нагваля цельным. Она принесла нагвалю мир, удовлетворенность, чувство защищенности, освобожденности.
Я сказал Горде, что у меня было откровение, что женщина-нагваль являлась партнером нагваля. Горда взглянула на меня изумленно. Она медленно покачала из стороны в сторону головой.
– Она никак не связана с нагвалем Хуаном Матусом, идиот, – сказала она чрезвычайно авторитетным тоном. – она была для тебя. Вот почему мы оба принадлежали ей.
Мы с Гордой уставились друг на друга. Я был уверен, что она невольно произносит те мысли, которые рационально для нее ничего не значат.
– Что ты имеешь в виду, говоря, что она была для меня, Горда? – спросил я после долгого молчания. – она была твоим партнером, – сказала она. – вдвоем вы были единой парой. А я была ее подопечной. И она доверила тебе передать меня ей однажды.

Я просил Горду рассказать мне все, что она знает, но она, казалось, не знала ничего больше. Я чувствовал себя измотанным.
– Куда она делась? – высказала внезапно Горда. – я просто не могу себе представить этого. Она была с тобой, а не с нагвалем. Она должна была бы быть сейчас с нами.
Потом у нее был еще один приступ неверия и страха. Она обвиняла меня, что я скрываю женщину-нагваль в Лос-анжелесе. Я пытался снять ее тревогу. Я сам себе удивлялся, что разговариваю с Гордой, как с ребенком. Она слушала меня со всеми внешними признаками внимания, однако глаза ее были пустыми, не в фокусе. Тогда мне стало ясно, что она использует звук моего голоса точно так же, как я использовал звук ее голоса, – как проводник. Я знал, что и она осознает это. Я продолжал говорить, пока не исчерпал все в границах нашей темы. Тут еще что-то произошло, и я оказался наполовину прислушивающимся к звуку собственного голоса. Я говорил, обращаясь к Горде, без всякого волевого усилия с моей стороны.
Слова, которые были, казалось, запечатаны внутри меня, а теперь освободились, достигли небывалого уровня абсурдности. Я говорил и говорил, пока что-то не остановило меня. Я вспомнил, что дон Хуан говорил мне и женщине-нагваль на скамейке в Оаксаке об особом человеческом существе, чья сущность объединяет для него все, на что он только мог бы рассчитывать и чего ожидать в человеческом сотрудничестве. Эта была женщина, которая для него была тем ж, чем женщина-нагваль была для меня, – партнером, противоположной частью. Она покинула его, точно так же, как меня покинула женщина-нагваль. Его чувства по отношению к ней были неизменными и поднимались на поверхность от меланхолии некоторых стихов, которые я читал ему.
Я вспомнил также, что именно женщина-нагваль снабжала и меня обычно книгами стихов. Она держала их целыми пачками в багажнике своей машины. Именно она побудила меня читать стихи дону Хуану. Внезапно физическая память о женшиненагваль, сидящей со мной на скамейке, стала такой ясной, что я непроизвольно ахнул и задохнулся. Давящее чувство утраты, более сильное, чем любое чувство, которое когда-либо у меня было, овладело мной. Я согнулся с разрывающей болью в правой лопатке. Было еще что-то, что я знал, – воспоминание, которое какая-то часть меня не хотела открыть.
Я занялся тем, что осталось от моего интеллектуального щита, как единственным средством вернуть свое здравомыслие. Я повторял себе вновь и вновь, что мы с Гордой все время действовали на двух совершенно различных планах. Она помнила намного больше, чем я, но она не была склонна к выяснениям. Она не обучалась задавать вопросы другим или себе. Но затем мне в голову пришла мысль, что и сам я не лучше. Я все еще был той же размазней, как и тогда, когда дон Хуан впервые назвал меня так. Я никогда не забывал, что читал стихи дону Хуану, однако мне ни разу не пришло в голову проверить тот факт, что у меня никогда не было книги испанской поэзии и что я никогда не возил в машине таких книг.
Горда вывела меня из моих размышлений. Она была почти в истерике. Она кричала, что ей только что стало ясно, что женщина-нагваль должна быть где-то очень близко от нас. Точно так же, как мы были оставлены, чтобы найти друг друга, женщина-нагваль была оставлена чтобы найти нас. Сила ее рассуждений почти убедила меня, но тем не менее что-то во мне знало, что это не так. Это была та память, которая находилась внутри меня и которую я не смел вывести на поверхность.
Я хотел начать с Гордой спор, но не было смысла, так как мой щит интеллекта и слов был недостаточен для того, чтобы принять на себя напор воспоминаний о женщине-нагваль. Их эффект был потрясающим для меня и даже более опустошающим, чем даже страх смерти.
– Женщина-нагваль потерпела где-то кораблекрушение, – покорно сказала Горда. – она, вероятно, на необитаемом острове, а мы ничего не делаем, чтобы помочь ей.
– Нет! Нет! – заорал я. – Ее здесь больше нет.
Я не знал в точности, почему я так сказал, но я знал, что это правда. На минуту мы погрузились в такие глубины меланхолии, которые было невозможно измерить рассудком. В первый раз на своей памяти я знал, чувствовал искреннюю, безграничную печаль, ужасную незавершенность. Где-то внутри меня была женщина, которая была заново открыта.
На этот раз я не мог спрятаться, как делал множество раз в прошлом, за покрывалом загадки и незнания. Не знать для меня было избавлением. Какое-то время я без надежно соскальзывал в растерянность. Горда остановила меня.
– Воин – это тот, кто ищет свободу, – сказала она мне. – печаль – это не свобода. Мы должны освободиться от нее.
Иметь чувство отрешенности, говорил дон Хуан, – значит иметь на мгновение паузу для переоценки ситуации.
В глубинах своей печали я понял, что имел в виду он. Я имел отрешенность. В моей власти было использовать эту паузу правильно.
Я не мог быть уверен, сыграло ли здесь какую-нибудь роль мое волевое усилие, но моя печаль совершенно внезапно исчезла. Казалось, что она и не существовала никогда.
Скорость изменения моего настроения и полнота этого изменения встревожили меня.
– Вот теперь ты там же, где и я, – воскликнула Горда, когда я описал ей то, что произошло. – после стольких лет я еще не научилась обращаться с бесформенностью. Я беспомощно перемещаюсь мгновенно от одного чувства к другому. Из-за своей бесформенности я могу помочь сестренкам, но я тоже в их власти. Любая из них достаточно сильна, чтобы толкнуть меня из одной крайности в другую. Проблема была в том, что я потеряла свою человеческую форму раньше, чем ты. Если бы мы с тобой потеряли ее одновременно, то могли бы помогать друг другу, ну а в той ситуации я переходила то вверх то вниз быстрее, чем могла запомнить.
Я должен признаться, что ее слова о собственной бесформенности всегда были сомнительным для меня. В моем понимании потеря человеческой формы влекла за собой и необходимое следствие – постоянство характера, что в свете ее эмоциональных подъемов и спадов было вне ее возможности. Из-за этого я судил ее резко и несправедливо.
Потеряв свою человеческую форму, я теперь находился в таком положении, когда мог понять, что бесформенность является по крайней мере разрушителем трезвости и здравомыслия. Здесь не участвует никакая автоматическая эмоциональная сила. Быть отрешенным, способным погружаться во все, что делаешь – эта способность естественно охватывает все, что делаешь, включая и непостоянство и даже саму мелочность.
Преимущество бесформенности в том, что она дает нам паузу на мгновение, при условии, что мы имеем самодисциплину и мужество, необходимые, чтобы воспользоваться ею.
Наконец-то поведение Горды в прошлом стало для меня понятным. Она была уже несколько лет бесформенна, но не имела необходимой самодисциплины, поэтому она оказывалась во власти резких перепадов настроения и невероятного несоответствия между ее поступками и задачами.
После наших первоначальных воспоминаний о женщиненагваль мы с Гордой объединили усилия и целыми днями пытались вывести наружу еще какие-либо воспоминания, но их, казалось, больше не было. Сам я оказался опять там же, откуда я начал вспоминать. Я догадывался, что во мне, вероятно, похоронено еще очень многое, но не мог до этого добраться. Мой ум был свободен даже от самых смутных намеков на какие-либо другие воспоминания.
Мы с Гордой прошли через период ужасного смущения и сомнений.
В нашем случае быть бесформенным означало подвергнуться приступам самого глубокого неверия, какое только возможно.
Мы чувствовали себя морскими свинками в руках дона Хуана, – существа, предположительно похожего на нас, но о котором мы в действительности ничего не знали. Мы накачивали друг друга сомнениями и страхами. Самой серьезной темой была, конечно, женщина-нагваль.
Когда мы фокусировали на ней свое внимание, наша память о ней становилась настолько четкой, что мы не могли представить себе, как смогли забыть ее.
Это вновь и вновь вызывало рассуждения о том, что же в действительности сделал с нами дон Хуан. Эти предположения очень легко приводили нас к чувству, что мы были использованы. Мы приходили в ярость от неизбежного вывода, что он нами манипулировал, оставив затем беспомощными и неизвестными самим себе.
Когда выдохлась наша ярость, нас начал охватывать страх, потому что мы были лицом к лицу с пугающей возможностью того, что дон Хуан мог сделать с нами и куда более разрушительные вещи.

7. Совместное сновидение

Однажды, чтобы сразу рассеять наше тяжелое настроение, я предложил заняться сновидением. Как только я произнес свое предложение, я осознал, что тот мрак который целыми днями преследовал меня, может быть резко отброшен желанием перемены. Я отчетливо понял, что наша с Гордой проблема состояла в том, что мы необдуманно сфокусировали свое внимание на страхе и недоверии, как если бы это были единственно возможные для нас мнения, хотя мы все время имели, не осознавая этого, возможность сконцентрировать свое внимание на противоположном, на той загадке, на том чуде, которое с нами произошло.
Я рассказал Горде о своих соображениях. Она сразу согласилась со мной. Она тотчас стала оживленной, туча ее хандры рассеялась в какие-то секунды.
– Какого рода сновидениями ты предлагаешь нам заняться? – спросила она.
– А сколько родов их есть? – спросил я.
– Мы можем попробовать совместное сновидение, – ответила она. – мое тело говорит что мы уже делали его раньше. Мы уходили в сновидение парой. Это будет для нас страховкой, как было в совместном видении.
– Но ведь мы не знаем, какова процедура совместного сновидения, – сказал я.
– Мы не знали, как видеть совместно, и, однако, видели, – сказала она. – я уверена что мы сможем сделать и это, если попробуем, потому что во всем, что делает воин нет ступеней. Есть только личная сила, и как раз сейчас она у нас имеется. Мы должны начать наше сновидение в двух различных точках, отстоящих одна от другой настолько далеко, насколько возможно. Тот, кто войдет в сновидение первым, подождет другого. Как только мы отыщем друг друга, мы сцепим наши руки и отправимся глубже вместе.
Я сказал ей, что не имею ни малейшего представления, как ждать ее, если я войду в сновидение раньше ее. Она и сама не могла объяснить всего этого, но сказала, что ждать другого сновидящего означает то, что Жозефина называла"схватить» его. Горда была дважды схвачена Жозефиной. – Жозефина называла это схватыванием, потому что один из нас должен ухватить другого за руку, – объяснила она.
Затем она показала процедуру смыкания ее левого предплечья с моим правым, когда каждый берет другого за руку пониже локтя.
– Но как мы сможем это сделать в сновидении? – спросил я. Я лично считал сновидение одним из самых личных дел, какие только можно вообразить.
– Не знаю, как, но я тебя ухвачу, – сказала Горда. – я полагаю, что мое тело знает, как это сделать. Но чем больше мы об этом разговариваем, тем труднее, кажется, это будет сделать.
Мы начали наши сновидения в разных местах. Мы могли договориться только о времени, когда ляжем в постель, поскольку вход в сновидение – это нечто такое, что нельзя было рассчитать точно по часам.
Возможность того, что именно мне придется ждать Горду, а не ей меня, сильно беспокоила меня, и я не мог войти в сновидение с обычной легкостью. Через 10-15 минут беспокойства мне удалось наконец, войти в состояние, которое я называю «спокойное бодрствование».
Несколько лет назад, когда я достиг определенной степени опытности в сновидениях, я спросил дона Хуана, есть ли тут какие-то известные ступени, которые были бы общими для всех нас. Он сказал, что при конечном анализе каждый сновидящий отличается от всех, но разговаривая с Гордой, я открыл такое сходство в нашем опыте, что набросал возможную классификационную схему различных состояний.
Спокойное бодрствование – предварительное состояние, когда чувства засыпают, но еще все осознается. В моем случае я всегда воспринимал в этом состоянии поток красноватого света – примерно такого света, какой видишь, когда через плотно закрытые веки смотришь на солнце.
Второе состояние сновидения я назвал динамичное бодрствование. В этом случае красноватый свет рассеивается, как туман, и смотришь на какую-нибудь сцену вроде табло, так как сцена эта неподвижна. Видишь трехмерную картину. Застывший кусочек чего-то, пейзаж, улицу, дом, человека, лицо, – все, что угодно.
Третье состояние я назвал пассивное присутствие. В этом состоянии сновидящий уже не смотрит на застывшие осколки мира, но наблюдает, являясь свидетелем, как событие происходит, как будто главенство наших зрительных и слуховых органов чувств делает эту картину главным образом делом глаз и ушей.
Четвертое состояние – это уже то, в котором я оказываюсь втянутым в действие. Здесь уже что-то предпринимаешь, делаешь какие-то шаги и используешь свое время полностью. Я назвал это состояние динамическая инициатива.
Предложение Горды подождать меня было связано со вторым и третьим состоянием. Когда я вошел во второе состояние – динамическое бодрствование, – я увидел сцену сновидения, где находились дон Хуан и другие люди, включая жирную Горду. Прежде чем я успел хотя бы разобраться в том, что вижу, я ощутил сильнейший рывок за руку и сообразил, что рядом со мной находится «реальная Горда». Она была от меня слева и схватила мое правое предплечье своей левой рукой; я ясно ощутил, как она подняла мою руку к своему предплечью, чтобы мы могли держать друг друга за предплечья. Потом я оказался в третьем состоянии сновидения – в пассивном присутствии. Дон Хуан говорил мне, чтобы я смотрел за Гордой и заботился о ней самым эгоистичным образом, – будто она является мной самим. Его игра словами доставляла мне удовольствие.
Я чувствовал неземное блаженство, находясь здесь вместе с ним и другими. Дон Хуан продолжал объяснять, что мой эгоизм может быть прекрасно использован и что запрячь его в работу вполне возможно.
Общее чувство товарищества царило среди всех собравшихся здесь людей. Они смеялись тому, что говорил дон Хуан мне, но не высмеивали.
Дон Хуан сказал, что самый верный способ запрячь наш эгоизм в работу, – это использовать ту деятельность, которой мы занимаемся в нашей повседневной жизни. Он сказал, что я был эффективен во всем, что делал, потому что некому было изгонять из меня беса и что у меня не вызывало сомнений взлетать, подобно стреле, самостоятельно. Однако если мне дать задачу, подобную заботе о Горде, моя независимая эффективность разлетится вдребезги и для того чтобы выжить, мне придется расширить свою эгоистическую заботу о самом себе настолько, чтобы включить туда и Горду. Только через помощь ей, сказал дон Хуан сильно подчеркивая это своим тоном, я смогу найти ключи к выполнению моей собственной задачи.
Горда обхватила меня за шею своими толстыми руками. Дон Хуан был вынужден остановиться: он так смеялся, что не мог продолжать говорить. Все они валились от хохота.
Я чувствовал раздражение и недовольство Гордой. Я попытался освободиться от ее объятий, но ее руки были крепко сомкнуты у меня на шее. Дон Хуан сделал мне знак рукой, чтобы остановить меня. Он сказал, что то минимальное раздражение, которое я испытываю, – ничто по сравнению с тем, что еще ждет меня.
Смех утихал. Я чувствовал себя счастливым, хотя и огорчался из-за того, что придется иметь дело с Гордой, так как я не знал, что это за собой повлечет.
В этот момент в своем сновидении я изменил точку зрения или вернее что-то выдернуло меня из сцены, и я стал смотреть вокруг, как зритель.
Мы находились в доме в северной мексике, как я мог определить по окружающему, которое было частично видно с того места, где я стоял.
Я мог видеть отдаленные горы. Я вспомнил также обстановку дома и его расположение. Мы находились под крышей на открытой веранде, некоторые из присутствующих сидели на громоздких стульях, однако большинство или стояли или сидели на полу. Я узнавал каждого из них. Там было 16 человек. Горда стояла рядом со мной лицом к дону Хуану.
Тут я осознал, что могу иметь одновременно два различных чувства: я мог или войти в сцену сновидения и чувствовать, что повторяю давно потерянное переживание, или же я мог быть свидетелем сцены, сохраняя настроение моей теперешней жизни. Когда я погружался в сцену сновидения, то чувствовал себя в безопасности и под защитой. Когда я был ее свидетелем, сохраняя свое настроение этого времени,
Я чувствовал себя потерянным, беззащитным, встревоженным. Мне это мое настроение не нравилось, поэтому я нырнул в сцену сновидения.
Жирная Горда спросила дона Хуана голосом, который перекрывал смех всех и каждого, буду ли я ее мужем. Последовала тишина на секунду. Дон Хуан, казалось, рассчитывал, что сказать. Он погладил ее по голове и сказал, что может поговорить со мной и что я буду в восторге от возможности стать ее мужем. Все присутствующие хохотали. Я смеялся вместе с ними. Мое тело сотрясалось от самого искреннего удовольствия, однако я не чувствовал себя смеющимся над Гордой. Я не считал ее ни клоуном, ни дурой. Она была ребенком. Дон Хуан повернулся ко мне и сказал, что я должен чтить Горду независимо от того, что она станет делать по отношению ко мне, и что я должен через взаимодействие с нею выучить мое тело чувствовать себя легко и свободно в самых трудных обстоятельствах. Дон Хуан обратился ко всей группе и сказал, что намного легче двигаться в условиях максимального стресса, чем быть неуязвимым в обычных обстоятельствах, таких, как взаимодействие с кем-либо вроде Горды. Он добавил, что я не должен ни при каких условиях сердиться на Горду, потому что она будет моим бенефактором на самом деле, ибо только через нее я смогу запрячь в работу мой эгоизм.
Я настолько глубоко погрузился в сцену сновидения, что забыл о том, что я – сновидящий. Внезапное давление на руку напомнило мне, что я в сновидении.
Я почувствовал присутствие Горды рядом с собой, но не видел ее. Она была тут только как прикосновение, тактильное ощущение на моем предплечье. Я перевел на него свое внимание, и это ощущение стало чувствоваться как хорошая хватка, а затем и вся Горда материализовалась целиком, как если бы она была сделана из наложенных друг на друга кадров фотопленки. Это было чем-то вроде комбинированных съемок в кино. Сцена сновидения растворилась. Вместо этого мы с Гордой смотрели друг на друга, взяв друг друга за руки.
Одновременно мы опять повернулись к сцене сновидения, свидетелями которой мы были.
В этот момент я знал без всякой тени сомнения, что мы оба видим одно и то же. Теперь дон Хуан говорил что-то Горде, но я не мог его слышать. Мое внимание скакало туда-сюда между третьим состоянием сновидения, пассивным присутствием, и вторым – динамичным бодрствованием. На какой-то момент я оказывался с доном Хуаном, Гордой и другими 16 людьми, а уже в следующую секунду я оказывался с сегодняшней Гордой, наблюдавшей застывшую сцену. Затем резкий рывок моего тела перевел меня на другой уровень внимания: я ощутил что-то как хруст кусочка сухого дерева. Это был маленький взрыв, но походил он на щелканье сустава пальца. Я оказался в первом состоянии сновидения – спокойном бодрствовании. Я спал, но в то же время все прекрасно осознавал. Я хотел остаться на этой мирной стадии подольше, но еще один рывок заставил меня проснуться моментально. Я внезапно осознал, что мы с Гордой были в совместном сновидении.
Мне очень не терпелось с ней поговорить. Она чувствовала то же самое. Мы бросились разговаривать друг с другом. Когда мы успокоились, я попросил ее описать мне все, что произошло с ней в нашем совместном сновидении.
– Я тебя очень долго ждала, – сказала она. – какая-то часть во мне думала, что я тебя пропустила, но другая часть думала, что ты нервничаешь и у тебя затруднения, поэтому я ждала.
– Где ты ждала, Горда? – спросил я.
– Я не знаю, – ответила она. – я знаю, что уже вышла из красноватого света, но я ничего не могла видеть. Тут задумаешься – я ничего не видела, я ощупывала дорогу кругом, а возможно, я еще была в красноватом свете, хотя нет, он не был красноватый. Место, где я находилась, было окрашено в светло-персиковый цвет. Затем я открыла глаза, и там был ты. Ты, казалось, готов был уйти, поэтому я схватила тебя за руку. Затем я посмотрела и увидела нагваля Хуана Матуса, тебя, меня и других людей в доме Висенте. Ты был моложе, а я была жирная.
Упоминание о доме Висенте навело меня внезапно на мысль, о которой я и рассказал Горде. Однажды, когда я проезжал через Закатекас в Северной Мексике, у меня появилось странное желание заехать и навестить одного из друзей дона Хуана, Висенте. При этом я не понимал, что, поступая так, я бездумно врываюсь в другую область, так как дон Хуан никогда не знакомил меня с ним. Висенте, как и женщина-нагваль, принадлежали другому миру. Не удивительно, что Горда была так потрясена, когда я рассказал ей о моем визите. Мы знали его очень хорошо, он был так же близок к нам, как дон Хенаро, а возможно, даже ближе, и тем не менее мы забыли его, так же как забыли женщину-нагваль.
Здесь мы с Гордой сразу сделали огромный шаг назад в воспоминании. Мы вспомнили вместе, что Хенаро, Висенте и Сильвио Мануэль были друзьями дона Хуана, его когортой. Они все были связаны между собой своего рода обетом. Мы с Гордой не могли припомнить, в чем именно состояла эта связь. Висенте не был индейцем. В молодости он был фармацевтом. Он был ученым группы и настоящим лекарем, который поддерживал всех их всегда здоровыми. У него была страсть к ботанике. Я был без всяких сомнений убежден, что он знает о растениях больше, чем любой из ныне живущих людей.
Мы с Гордой вспоминали, что именно Висенте обучил всех, в том числе и дона Хуана, пользоваться лекарственными растениями. Он особенно интересовался Нестором, и мы все считали, что Нестор будет похож на него.
– Воспоминание о Висенте заставляет меня задуматься о самой себе, – сказала Горда. – это наводит меня на мысль о том, какой невыносимой женщиной я была. Самое плохое, что может произойти с женщиной, – это иметь детей, иметь дыры в своем теле, и все же действовать, как маленькая девочка. В этом и была моя проблема: я хотела быть умной, но была пустышкой. И мне позволяли строить из себя дуру, помогали мне быть ишачьим хвостом.
– Кто, Горда, – спросил я.
– Нагваль и Висенте и все эти люди, которые были в доме, когда я вела себя с тобой такой ослицей.
Мы с Гордой вспомнили одновременно, что ей позволяли быть несносной только со мной. Больше никто не поддерживал ее чепухи, хотя она и пыталась отыграться на каждом. – Висенте принимал меня, – сказала Горда. – он все время играл со мной. Я даже звала его дядей. Когда я попыталась назвать дядей Сильвио Мануэля, он чуть не сорвал у меня кожу с запястий своими клещеподобными руками.
Мы попытались сфокусировать наше внимание на Сильвио Мануэле, но не могли вспомнить, как он выглядел. Мы могли ощущать его присутствие в своих воспоминаниях, но он не был в них личностью, – он был только ощущением.

Насколько это касалось сцены сновидения, мы помнили, что она была точной копией того, что действительно имело место в нашей жизни в определенном месте и в определенное время, однако мы все еще не могли вспомнить, когда именно. Но я знал, что принял заботы о Горде, как средство самовоспитания и подготовки к трудностям взаимодействия с людьми.
Совершенно необходимо было воспитать в себе чувство легкости при столкновении с социальными ситуациями, а здесь никто не мог быть лучшим тренером, чем Горда. Те проблески памяти, которые у меня возникали о жирной Горде, появлялись именно из этих обстоятельств, так как я буквально последовал указаниям дона Хуана.
Горда сказала, что ей понравилось настроение сцены сновидения. Она бы предпочла просто следить за ней, но я втащил ее внутрь сцены, заставив переживать свои старые чувства, которые были отвратительны для нее. Ее неудобство было так велико, что она намеренно потащила меня за руку, чтобы заставить закончить наше участие в чем-либо, столь неприятном для нее.
На следующий день мы договорились о времени следующего сеанса совместного сновидения. Она начала его из своей спальни, а я из своего кабинета, но ничего не произошло. Мы выдохлись уже от попыток войти в сновидение.
Целыми неделями после этого мы тщетно пытались достичь эффективности нашего первого опыта. С каждой неудачей мы становились ожесточеннее и упорнее.
Перед лицом наших неудач я решил, что нам следует на некоторое время отказаться от совместного сновидения и пока подробней рассмотреть сам процесс сновидения и проанализировать его концепции и процедуры.
Горда сначала не согласилась со мной. Для нее идея обзора всего того что мы знаем о сновидении, была как бы еще одним способом сложить руки и сдаться. Она предпочитала продолжать попытки, даже если мы и не добьемся успеха. Я настаивал, и она в конце концов приняла мою точку зрения просто из чувства растерянности.
Однажды вечером мы уселись и так подробно, как только могли, стали обсуждать все, что мы знали о сновидении. Быстро выяснилось, что здесь есть несколько ключевых тем, которым дон Хуан придавал особое значение. Прежде всего – это сам акт сновидения. Он, видимо, начинался как совсем особое состояние опознавания, к которому приходишь, фокусируя остаток сознания, который еще имеешь во сне на отдельных чертах или элементах сна. Остаток сознания, который дон Хуан называл «вторым вниманием», вводился в действие или включался в работу через упражнение «не-делания». Мы считали, что существенной помощью сновидению было состояние умственного покоя, который дон Хуан называл «остановкой внутреннего диалога», или «неделания разговора с самим собой».
Чтобы научить меня выполнять его, он обычно заставлял меня проходить целые мили с глазами, фиксированными неподвижно и сфокусированными на уровне чуть выше горизонта, что усиливало периферическое зрение. Его метод был эффективен сразу в двух направлениях: он позволил мне остановить свой внутренний диалог после многих лет попыток и он тренировал мое внимание. Заставляя меня концентрировать внимание на периферии поля зрения, дон Хуан усиливал мою способность концентрироваться в течение долгого времени на одной какой-либо деятельности.
Позднее, когда я добился успеха в контролировании внимания и мог часами заниматься какой-либо нудной работой, не отвлекаясь, на что раньше никогда не был способен, он сказал мне, что наилучшим способом войти в сновидение было концентрироваться на кончике грудины – на верхней грани живота. Он сказал, что энергия, нужная для сновидения, исходит из этой точки, а та энергия, которая нужна, чтобы двигаться и искать в сновидении, исходит из области, расположенной на 2-3 см ниже пупка. Он назвал эту энергию волей или силой выбирать и собирать воедино. У женщин как внимание, так и энергия для сновидения исходят из матки.
– Сновидение женщины должно исходить из ее матки, потому что это ее центр, сказала Горда. – мне для того, чтобы начать сновидение или прекратить его, нужно всего лишь сконцентрировать внимание на моей матке. Я научилась чувствовать ее внутреннюю поверхность. Я вижу красноватое сияние и тут же выхожу.
– Сколько времени тебе требуется на то, чтобы увидеть красноватое сияние? Спросил я.
– Несколько секунд. В ту секунду, когда мое внимание окажется на моей матке, я уже в сновидении, – продолжала она. – я никогда не мучаюсь – обычно не мучаюсь. С женщинами всегда так. Самое трудное для женщины – это понять, как начать. Мне потребовалось два года, чтобы прекратить внутренний диалог и сконцентрироваться на матке. Возможно, поэтому женщина всегда нуждается в ком-то, кто бы направлял ее.
– Нагваль Хуан Матус клал мне на живот холодные мокрые речные камешки, чтобы я почувствовала эту точку, или клал на эту точку грузик. У меня было свинцовое грузило, которое он дал мне. Он заставлял меня закрывать глаза и концентрировать внимание на той точке, где находится груз. Я каждый раз засыпала, но это его не заботило. Фактически, не имеет значения, что делаешь, до тех пор, пока внимание сконцентрировано на матке. В конце концов я научилась концентрироваться на этой точке, не нагружая ее свинцом.
Однажды я самостоятельно вошла в сновидение. Я чувствовала свой живот в том месте, где нагваль так часто клал грузик, когда внезапно я заснула, как обычно, но только при этом что-то толкнуло меня в матку. Я увидела красноватое сияние, а затем совершенно изумительный сон, но как только я попыталась пересказать его нагвалю, я поняла, что это не был обычный сон. Я не могла объяснить ему, что это был за сон, – я просто чувствовала себя очень счастливой и сильной. Он сказал, что это было сновидение.
С этих пор он никогда не клал на меня грузик. Он позволял мне заниматься сновидением и не вмешивался. Время от времени он просил меня рассказать ему об этом и затем давал указания. Вот таким образом должно проводиться обучение сновидению.
Горда сказала, что по словам дона Хуана облегчить сновидение могло что угодно, как и неделание, при условии, что внимание будет удерживаться фиксированным. Например, он заставлял ее и других учеников пристально смотреть на листья и камни и поддержал Паблито, когда тот захотел сконструировать свое собственное устройство для неделания.
Паблито начал с неделания ходьбы назад. Он двигался, бросая короткие взгляды через плечо, чтобы видеть тропу и избегать препятствий на ней. Я подал ему идею использовать зеркальце заднего обзора, а он развил ее в целую конструкцию из деревянного шлема с придатками, на которых были укреплены два маленьких зеркальца примерно в 15 см от его лица и в 5 см ниже уровня его глаз. Два зеркальца не мешали ему смотреть вперед, а благодаря боковому углу, под которым они были установлены, они охватывали все пространство позади него. Паблито хвастал, что имеет полный круговой обзор мира. При помощи этого сооружения он мог идти назад на любое расстояние и в течение любого времени.
Поза, которую принимаешь для сновидения, тоже была очень важной темой.
– Не знаю, почему нагваль не говорил мне с самого начала, – сказала Горда, что лучшей позой для женщины, чтобы начать сновидение – это сесть со скрещенными ногами, а затем дать телу упасть, как оно и сделает, если внимание будет на сновидении.
Нагваль сказал мне об этом, наверное, через год после того, как я начала. Теперь я секунду сижу в этом положении, затем ощущаю свою матку, – и я уже в сновидении.
В самом начале я делал сновидение, как и Горда, лежа на спине, пока однажды дон Хуан не сказал мне, что я добьюсь лучших результатов, если буду сидеть на тонкой мягкой циновке, сложив ступни ног одна к другой и положив бедра так, чтобы они касались циновки. Он указал, что поскольку у меня гибкие тазобедренные суставы, я должен развить их полностью, ставя себе задачей, чтобы мои бедра полностью прилегали к циновке. Он добавил, что если я буду входить в сновидение в таком сидячем положении, мое тело не соскользнет и не упадет в сторону, а туловище наклонится вперед и лоб уляжется на ступни ног.
Другой очень важной темой было время, когда следует проводить сновидение. Дон Хуан говорил нам, что поздний вечер и раннее утро наиболее благоприятны для этого. Причина, по которой он предпочитал именно эти часы, крылась в том, что он называл практическим применением знания магов. Он сказал, что поскольку заниматься сновидениями приходится в окружении людей, следует выбирать наилучшие условия для уединения и отсутствия вмешательства. Вмешательство, которое он имел в виду, было связано с вниманием людей, а не с их физическим присутствием. По словам дона Хуана, бессмысленно уходить из мира и прятаться, потому что если даже человек совсем один в изолированном пустынном месте, вмешательство людей все равно существует, потому что невозможно отключить их первое внимание. В зависимости от местности, в часы, когда большинство людей спит, возможно отвести часть этого внимания на короткий отрезок времени. Именно в эти часы первое внимание окружающих спит.
Это вело к его описанию второго внимания. Дон Хуан объяснил нам, что то внимание, которое необходимо в начале сновидения, должно быть насильно остановлено на определенной детали сна. Только путем обездвиживания нашего внимания возможно превратить обычный сон в сновидение.
Далее он объяснил, что в сновидении приходится пользоваться теми же механизмами внимания, что и в повседневной жизни; наше первое внимание выучено с большей силой фокусироваться на деталях мира для того, чтобы превратить аморфное и хаотическое чувство восприятия в упорядоченный мир сознания.
Дон Хуан сказал нам также, что второе внимание выполняло функции приманки, притягивающей шансы. Чем более им пользуются, тем больше вероятность достичь желаемого результата. Но это была также и функция внимания вообще, – функция, принимаемая настолько как само собой разумеющееся в нашей повседневной жизни, что ее перестали замечать вообще. Если мы сталкиваемся со счастливой удачей, то мы говорим о ней как о случае или совпадении, а не в том смысле, что это наше внимание указало нам на событие.
Наше обсуждение второго внимания подготовило почву для другой ключевой темы – тела сновидения.
В целях руководства Гордой дон Хуан дал ей задачу: постепенно и неуклонно мобилизовать свое второе внимание на компоненты ощущения полета в сновидении.
– Как ты училась летать в сновидении? – спросил я ее. – тебя кто-нибудь учил?
– Нагваль Хуан Матус учил меня здесь, на этой земле, – ответила она. – и в сновидении кто-то, когда я ничего не могла увидеть, учил меня. Это был только голос, говорящий мне, что надо делать. Нагваль дал мне задачу научиться летать в сновидении, а голос учил меня, как это делать. Затем у меня ушли годы на то, чтобы научиться переходить из обычного тела, которое можно потрогать, в мое тело сновидения.
– Ты должна мне это объяснить, Горда, – сказал я.
– Ты учился входить в свое тело сновидения, когда ты видел в сновидении, что выходишь из своего тела, но насколько я могу видеть, нагваль не дал тебе никакой специальной задачи, поэтому ты отправлялся по любой из знакомых дорожек, по какой только мог. Я, с другой стороны, имела задачу использовать свое тело сновидений. Сестрички имели такую же задачу.
В моем сне я однажды видела себя, летающей, подобно воздушному змею. Я рассказала об этом нагвалю, так как мне понравилось ощущение скольжения. Он воспринял это очень серьезно и превратил в задачу. Он сказал, что как только выучиваешься сновидению, любой сон, который можешь запомнить, уже не является сном, это сновидение.
Тогда я стала стараться летать в сновидении, но я не могла его создать. Чем больше я старалась воздействовать на свое сновидение, тем труднее это становилось. Нагваль в конце концов сказал, чтобы я перестала пытаться и позволила ему придти самому по себе. Постепенно я начала летать в сновидениях. Именно тогда какой-то голос стал говорить мне, что надо делать. Это был женский голос, как я всегда чувствовала.

Когда я научилась летать в совершенстве, нагваль сказал мне, что каждое движение полета, которому я научилась в сновидении, я должна повторить наяву. У тебя была такая же возможность, когда саблезубый тигр учил тебя дышать, но ты никогда не превращался в тигра в сновидении, поэтому ты не мог правильно пытаться делать это и тогда, когда бодрствовал. Ну а я научилась летать в сновидении. Сдвигая свое внимание в тело сновидения, я могла летать, как воздушный змей, и тогда, когда бодрствовала. Я однажды показала тебе, как я летаю, потому что хотела, чтобы ты увидел, что я научилась пользоваться своим телом сновидения. Но ты не знал, что происходит.
Она имела в виду тот раз, когда она напугала меня невообразимым действием реального колыхания в воздухе подобно воздушному змею. Это событие настолько далеко выходило за рамки моего понимания, что я не мог даже начать обдумывать его хоть сколько-нибудь логично. Как всегда, когда я сталкивался с подобными вещами, я относил их в аморфную категорию «ощущений в условиях сильного стресса». Я держался мнения, что в условиях сильного стресса восприятие очень сильно искажается органами чувств. Мое объяснение ничего не объясняло, но, казалось, удерживало мой рассудок в умиротворенном состоянии.
Я сказал Горде, что тут должно быть еще и многое другое, помимо простого повторения летательных движений, – в том, что она называла своим смещением в тело сновидений.
Прежде, чем ответить, она немного подумала.
– Я полагаю, нагваль тебе тоже говорил, – сказала она, – что единственное, что на самом деле имеет значение в таком смещении, – это закрепление второго внимания. Нагваль говорил, что именно это внимание создает мир. Он был, конечно, абсолютно прав. У него были причины так говорить. Он был мастером внимания. Я думаю, что он сознательно оставил мне задачу самой найти, что все, что требуется мне, чтобы переместиться в мое тело сновидения, – это сфокусировать мое внимание на акте полета. Что здесь важно, так это накапливать внимание в сновидении, чтобы наблюдать за всем, что делаешь во время полета. Это был единственный способ ухаживать за вторым вниманием. Как только оно окрепнет, стоит лишь чуть-чуть сфокусировать его на деталях полета, и чувство полета усиливает сновидение полета, пока для меня не стало обыденным «сновидеть», что я парю в воздухе.
Таким образом, в деле полета мое второе внимание было обострено. Когда нагваль дал мне задачу перемещаться в тело сновидения, он имел в виду, чтобы я включила свое второе внимание, бодрствуя. Так я это понимаю. Первое внимание, – внимание которое создает мир, никогда нельзя преодолеть полностью. Оно лишь может на секунду быть выключено и замещено вторым вниманием, при условии, что тело уже накопило его в достаточном количестве. Искусство сновидения является, естественно, путем накопления второго внимания, поэтому можно сказать, что для перемещения в свое тело сновидения в бодрствующем состоянии следует практиковать сновидение, пока оно у тебя из ушей не польется.
– Можешь ли ты в любое время, когда захочешь, попадать в свое тело сновидений? – спросил я.
– Нет, это не так просто, – ответила она. – я научилась повторять движения и ощущения полета в бодрствующем состоянии, но я все же не могу летать всегда, когда пожелаю всегда существует барьер для моего тела сновидений. Иногда я чувствую, что барьер снят. Мое тело в это время свободно, и я могу летать, как если бы я была в сновидении.
Я сказал ей, что в моем случае дон Хуан дал мне три задачи для тренировки моего второго внимания. Первая состояла в том, чтобы находить в сновидении свои руки. Затем он рекомендовал мне выбрать место и сфокусировать мое внимание на нем, а затем проделать «дневное сновидение» и посмотреть, смогу ли я в действительности попасть туда. Он предложил, чтобы я помещал в таком месте кого-нибудь, кого я знаю, предпочтительно женщину, преследуя две цели: во-первых
Отметить слабые изменения, которые могут указать на то, что я действительно был там в сновидении, и, во-вторых, найти ту незаметную деталь, которая окажется как раз тем, на что настраивается мое второе внимание.
Наиболее серьезной проблемой, с которой встретится в этом аспекте сновидящий, является неуклонная фиксация его второго внимания на такой детали, которая всегда останется незамеченной вниманием повседневной жизни, создавая таким образом почти непреодолимое препятствие для оценки. То, что ищешь в сновидении, оказывается совсем не тем, чему уделяешь внимание в повседневной жизни.
По словам дона Хуана, только в периоде обучения приходится прилагать усилия к тому, чтобы сделать неподвижным второе внимание. После этого приходится выдерживать почти неодолимое давление второго внимания и лишь мимоходом бросать взгляды на окружающее. В сновидении следует удовлетворяться самыми краткими видениями всего, так как если на чем-нибудь сфокусируешься, то мгновенно теряешь контроль.
Последней обобщенной задачей, которую он мне дал, было выходить из тела. Я частично преуспел в этом и все время считал это свои единственным реальным достижением в сновидении. Дон Хуан исчез прежде, чем я усовершенствовал ощущение в сновидении, что я могу обращаться с миром обычных вещей, находясь тем временем в сновидении. Его уход прервал то, что, по моему мнению, должно было быть проникновением периода сновидения в мир повседневной жизни.
Чтобы объяснить контроль второго внимания, дон Хуан ввел идею воли. Он сказал, что воля может быть представлена в виде максимального контроля свечения тела как поля энергии, или о ней можно говорить как об уровне профессионализма, или как о таком состоянии бытия, которое внезапно входит в повседневную жизнь воина в определенное время. Она ощущается как сила, излучающая из средней части тела вслед за моментом абсолютной тишины, или моментом сильного ужаса, или моментом глубокой печали, но не после момента счастья, потому что счастье слишком опустошающе и поэтому не дает воину той концентрации, которая нужна, чтобы использовать свечение тела и обратить его в молчание.
– Нагваль говорил мне, что печаль человеческого существа так же мощна, как и испуг, – сказала Горда. – печаль заставляет воина лить кровавые слезы. И то и другое может привести к моменту молчания, или же молчание приходит само по себе из-за того, что воин стремится к нему в течение всей своей жизни.
– Ты сама когда-нибудь испытывала такой момент молчания? – спросил я.
– Испытывала, конечно, но я не могу припомнить теперь, на что это похоже, – сказала она. – мы с тобой оба уже испытывали его, но никто из нас не может теперь ничего об этом вспомнить. Нагваль говорил, что это момент печали – момент еще более тихий, чем момент выключения внутреннего диалога.
Эта печаль, эта тишина дали возможность подняться намерению направить второе внимание, управлять им, заставлять его делать то или это. Именно поэтому оно называется волей. Намерение и его результат являются волей. Нагваль говорил, что они связаны вместе. Он говорил мне все это, когда я пыталась научиться летать в сновидении. Намерение летать производит результат полета.
Я рассказал ей, что уже отбросил всякую надежду на возможность когда-нибудь испытать волю.
– Ты ее испытаешь, – сказала Горда. – беда в том, что мы с тобой не обладаем достаточно острым умом, чтобы знать, что же происходит с нами. Мы не ощущаем нашей воли, потому что думаем, что она должна быть чем-то таким, о чем мы сможем знать наверняка, как например, злость. Воля очень тиха, незаметна. Воля принадлежит другому «я».
– Какому другому «я»? – спросил я.
– Ты знаешь, о чем я говорю, – резко сказала она. – мы находимся в нашем другом «я», когда выполняем сновидение. К настоящему времени мы уже входили в наше другое «я» бесчисленное количество раз, но мы еще не являемся цельными.
Последовала длинная пауза. Я признался себе, что она права, утверждая, что мы еще не цельны. Я понимал это в том значении, что мы были только учениками неисчерпаемого искусства. Но затем мне пришла в голову мысль, что, возможно, она имела в виду нечто другое. Это не была разумная мысль. Я ощутил сначала нечто вроде щекотки в солнечном сплетении, а затем была готовая мысль, что она вероятно, говорит о чем-то совсем другом. Затем я также ощутил ответ. Он пришел ко мне готовым, своего рода отливкой. Я весь целиком ощутил его сначала на кончике своей грудины, а затем в уме. Моей проблемой было то, что я не мог распутать то, что я знал, чтобы обратить это в слова.
Горда не прерывала моих мыслительных процессов ни дальнейшими комментариями, ни жестами. Она оставалась совершенно спокойной, ожидая. Она, казалось, была внутренне соединена со мной до такой степени, что нам не нужно было говорить словами.
Мы еще немного поддержали состояние общности друг с другом, а затем оно затопило нас обоих. Постепенно мы с Гордой успокоились. Я в конце концов начал говорить. Не потому, что у меня была необходимость произнести то, что мы и так знали оба, а просто для того, чтобы восстановить опору нашей дискуссии. Я ей сказал, что знаю, в каком смысле мы не являемся цельными, но мне трудно перевести это знание в слова.
– Есть масса и масса вещей, которые мы знаем, – сказала она, – и все же мы не можем заставить их работать на себя, потому что не имеем представления, как вытащить их из себя на поверхность. Ты только что начал ощущать это давление. Я ощущаю его уже несколько лет. Я знаю и в то же время не знаю. Я все время странствую по самой себе и когда пытаюсь сказать, что знаю, это звучит идиотски.
Я понял, что она имеет в виду, и я понял ее на физическом уровне. Я знал что-то чрезвычайно практическое и очевидное о воле и о том, что Горда назвала другим «я», и в то же время я не мог произнести ни единого слова о том, что я знал, и не потому, что я был скрытен и смущен, а просто потому, что я не знал, с чего начать и как организовать мое знание.
– Воля является настолько полным контролем второго внимания, что это называется «другое я», – сказала Горда после длинной паузы. – Несмотря на все, что мы сделали, мы знаем лишь ничтожную частицу нашего другого «я». Нагваль предоставил нам самим завершить наше знание. В этом наша задача воспоминания.
Она шлепнула себя ладонью по лбу, как если бы ей что-то внезапно пришло в голову.
– Господи! Мы же вспоминаем другое «я», – воскликнула она почти на гране истерики. Затем она успокоилась и продолжала говорить приглушенным тоном.
– Очевидно, мы уже там были, и единственный способ вспомнить, – это тот способ, которым мы пользуемся, то есть выстреливать наши тела сновидения во время совместного сновидения.
– Что ты имеешь в виду? Что это такое – выстреливание наших тел сновидения? – спросил я.
– Ты и сам был свидетелем того, как Хенаро выстреливал свое тело сновидения, – сказала она. – оно выскакивает, как медленная пуля. Оно фактически приклеивается и отталкивается от физического тела с громким треском. Нагваль говорил мне, что у Хенаро тело сновидения может делать большинство вещей, которых мы можем делать обычно. Он приходил к тебе таким образом, чтобы встряхнуть тебя.
Я знаю теперь, чего добивались нагваль и Хенаро. Они хотели, чтобы ты вспомнил, и с этой целью Хенаро совершал невероятные действия перед твоими глазами, выстреливая свое тело сновидения, но все было напрасно.
– Но я совсем не знал, что он был в своем теле сновидения, – сказал я.
– Ты не знал, потому что не следил, – сказала она. – Хенаро пытался дать тебе знать, делая попытки выполнить то, чего тело сновидений делать не может, например, есть, пить и т. п. Нагваль рассказывал мне, что Хенаро обычно подшучивал над тобой, говоря, что он пойдет срать и заставит горы трястись.
– Потому что тело сновидения не может делать этих вещей? – спросил я.
– Потому что тело сновидения не владеет намерениями есть и пить, – ответила она.
– Что ты хочешь этим сказать, Горда? – спросил я.

– Великим достижением Хенаро было то, что в своем сновидении он обучился намерению тела, – объяснила она. – он закончил то, что ты начал делать. Он может создавать в сновидении свое тело настолько совершенным, насколько оно вообще может быть. Но у тела сновидения и у физического тела намерения различны. Например, тело сновидения может проходить сквозь стену, потому что знает намерение растворяться в воздухе. Физическое тело знает намерение еды и питья, но не изчезания. Для физического тела Хенаро пройти сквозь стену было столь же невозможно, как для его тела сновидения поесть.
Горда немного помолчала, как бы оценивая то, что она только что сказала; я хотел подождать, прежде чем задавать ей какие-либо вопросы.
– Хенаро довел до мастерства только намерение своего тела сновидений, – сказала она мягким голосом. – Сильвио Мануэль, с другой стороны, был абсолютным хозяином намерения. Теперь я знаю, что причина, по которой мы не можем припомнить его лица, состоит в том, что он был не таким, как все остальные.
– Что заставляет тебя так говорить, Горда? – спросил я.
Она начала говорить, что она имела в виду, но была неспособна говорить вразумительно. Внезапно она улыбнулась. Глаза ее зажглись.
– Поймала! – сказала она. – нагваль говорил мне, что Сильвио Мануэль был мастером намерения, потому что он постоянно находился в своем другом «я». Он был настоящим руководителем. Он стоял позади всего, что делал нагваль. Фактически именно благодаря ему нагваль стал заботиться о нас.
Я испытал большое физическое неудобство, слушая, как Горда говорит это. У меня чуть не расстроился живот, и я делал огромные усилия, чтобы она не заметила этого. Я повернулся к ней спиной и отдувался. Она на секунду остановилась, а затем продолжала, как будто приняв решение не обращать внимание на мое состояние. Вместо этого она начала на меня кричать. Она сказала, что сейчас время развеять наши огорчения. Она напомнила мне о моих чувствах отстраненности после того, что произошло в городе мехико. Она сказала, что горечь я чувствовал не потому, что она примкнула к другим ученикам, встав против меня, а потому, что она приняла участие в срывании с меня маски. Я объяснил ей, что все эти чувства у меня уже прошли. Она была непреклонна. Она настаивала на том, что если я не встречусь с этими чувствами лицом к лицу, они обязательно вернутся ко мне снова, но только как-нибудь иначе. Она настаивала на том, что мои близкие отношения с Сильвио Мануэлем были причиной всего этого.
Я сам не мог поверить тем сменам настроения, через которые я прошел, услышав такое заявление. Я как бы стал сразу двумя людьми: один разъяренный, с пеной у рта, другой – спокойный, наблюдающий. Последовал последний, конечный спазм живота, и мне стало плохо. Однако этот спазм вызвала не тошнота, это скорее была неудержимая ярость.
Когда я, наконец, успокоился, я был раздражен своим поведением и горевал по тому поводу, что подобный инцидент может случиться со мной вновь и вновь, в другое время.
– Как только ты воспримешь свою истинную природу, ты освободишься от ярости, – сказала Горда равнодушным тоном.
Я хотел с ней поспорить, но видел тщетность этого; кроме того, мой приступ ярости оставил меня совсем без энергии. Я рассмеялся при мысли, что буду знать, что делать, если окажется, что она права. Затем мне пришла в голову мысль, что все было бы возможным, если бы я смог забыть о женщине-нагваль. У меня было странное ощущение не то тепла, не то раздражения к Горде, как если бы я поел очень острой пищи.
Я ощутил в теле тревогу, как если бы я увидел, что кое-кто крадется у меня за спиной, и в тот момент я уже знал нечто такое, чего не знал моментом раньше: Горда была права – ответственным за меня был Сильвио Мануэль.
Горла громко рассмеялась, когда я рассказал ей это. Она сказала, что тоже вспомнила кое-что о Сильвио Мануэле.
– Я не помню его как личность, – так, как я помню женщину-нагваль, – продолжала она, – но я помню, что мне говорил о нем нагваль.
– Что он тебе говорил? – спросил я.
– Он говорил, что когда Сильвио Мануэль был на этой земле, он был такой, как Элихио. Он исчез однажды, не оставив следа, и вошел в другой мир. Он отсутствовал много лет, а затем, однажды вернулся. Нагваль говорил, что Сильвио Мануэль не помнил ни где он был, ни что он делал, но его тело не изменилось: он вернулся назад в этот мир, но вернулся в своем другом «я».
– Что еще он говорил, Горда? – спросил я.
– Я не могу больше вспомнить, – ответила она. – это так, будто я смотрю сквозь туман.
Я знал, что если бы достаточно сильно напряглись, то вспомнили бы, кем же был Сильвио Мануэль. Я сказал ей об этом.
– Нагваль говорил, – сказала она, – что намерение присутствует всюду.
– Что это значит? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она. – я просто произношу то, что приходит мне в голову. Нагваль сказал также, что именно намерение создает мир.
Я знал, что уже слышал эти слова раньше. Я подумал, что дон Хуан, видимо, говорил мне эти слова тоже, но я просто забыл.
– Когда дон Хуан говорил тебе это? – спросил я.
– Не могу вспомнить, когда, – сказала она, – но он говорил мне, что люди и все живые существа являются рабами намерения. Мы находимся в его клещах. Оно заставляет нас делать все, что захочет. Оно заставляет нас действовать в этом мире. Оно даже заставляет нас умирать. Он сказал, что когда мы становимся воинами, намерение становится нашим другом. Оно позволяет на м секунду быть свободными, иногда даже приходит к нам, как если бы оно поджидало поблизости. Он сказал мне, что сам он был только другом намерения. Сильвио Мануэль был хозяином его.
Целые громады скрытых воспоминаний бились во мне, чтобы вырваться наружу. Казалось, они вот-вот выйдут на поверхность. Я испытал на минуту ужасное замешательство, а затем что-то во мне внезапно сдалось. Я успокоился. Я больше не интересовался открытиями о Сильвио Мануэле.
Горда интерпретировала мою смену настроений как признак того, что мы не готовы лицом к лицу встретить воспоминания о Сильвио Мануэле.
– Нагваль всем нам показывал, что он может делать со своими намерениями, – внезапно сказала она. – он мог заставлять вещи появляться. Он говорил мне, что если я хочу летать, то должна призвать намерение акта полета. Он затем сам показал мне, как он может его призывать, прыгнув в воздух и пролетев круг надо мной, как огромный воздушный змей. Или же он заставлял предметы появляться в его руке. Он сказал, что знал намерение многих вещей и мог вызывать эти вещи, направляя на них намерение. Различие между ним и Сильвио Мануэлем было в том, что Сильвио Мануэль, будучи хозяином намерения, знал намерение всего.
Я сказал ей, что ее объяснение требует дальнейших объяснений. Она, казалось, из из всех сил пыталась организовать слова в своем мозгу.
– Я научилась намерению летать, – сказала она, – повторяя все чувства, которые имела, летая в сновидении. Это было только одно. Нагваль за всю свою жизнь научился намерению сотен вещей, но Сильвио Мануэль пришел к самому источнику, он коснулся его, ему не надо было учиться намерению чего бы то ни было. Он был одним целым с намерением. Проблема была в том, что у него не осталось больше желаний, потому что намерение не имеет собственных желаний, поэтому ему пришлось положиться на желания нагваля. Иными словами, Сильвио Мануэль мог делать все, чего нагваль ни захотел. Нагваль направлял намерение Сильвио Мануэля, но поскольку нагваль тоже не имел желаний, они большую часть времени не делали вообще ничего.

8. Правая и левая сторона осознания

Наше обсуждение сновидения оказалось очень полезным не только потому, что вывело нас из тупика с нашим совместным сновидением, но и потому, что вывело его концепции на интеллектуальный уровень. Разговор о сновидении давал нам занятость и позволил нам воспользоваться короткой паузой, чтобы снять свое возбуждение.
Однажды, когда я был по делам в городе, я позвонил Горде из автомата. Она сказала, что была в универмаге и у нее там возникло ощущение, что я прячусь среди манекенов в витрине. Она была уверена, что я ее специально разыгрываю, и рассердилась. Она бросилась через магазин, чтобы поймать меня и показать мне, насколько она сердита. Затем она сообразила, что действительно вспоминает нечто такое, что она очень часто делала в моем присутствии, когда сердилась.
Тогда мы оба высказали предположение опять попробовать наше совместное сновидение. Пока мы разговаривали, мы ощутили новый прилив оптимизма. Я немедленно поехал домой.
Я очень легко вошел в состояние спокойного бодрствования. Это было ощущение телесного удовольствия, приятного излучения из солнечного сплетения, которое преобразовалось в мысль, что мы сейчас добьемся прекрасных результатов. Эта мысль превратилась в нервное возбуждение. Я обнаружил, что мысли мои идут от точки покалывания в центре моей груди, однако, в то мгновение, как я обратил на это внимание, покалывание прекратилось. Это было похоже на электрический ток, который я мог включать и выключать.
Покалывание началось опять, даже еще более сильное, чем раньше, и внезапно я оказался лицом к лицу с Гордой. Это было так, как если бы я завернул за угол и натолкнулся на нее. Я погрузился в наблюдение за ней. Она была настолько реальной, настолько сама собой, что меня подмывало прикоснуться к ней. Предельно чистая, неземная привязанность к ней вырвалась из меня в эту минуту; я непроизвольно стал всхлипывать. Горда быстро попыталась сцепить наши руки и тем прекратить мое индульгирование, но она совсем не могла двигаться. Мы осмотрелись кругом. Не было никакой застывшей картины и никаких объектов. Меня внезапно осенило и я сказал Горде, что мы пропустили появление сцены сновидения, потому что приковали внимание друг к другу.
Лишь окончив говорить, я понял, что мы уже в новой ситуации. Звук моего голоса испугал меня. Это был чужой голос – резкий, неприятный; он вызывал у меня физическое отвращение.
Горда ответила, что мы ничего не пропустили, что наше второе внимание захвачено чем-то еще. Она улыбнулась и подвигала губами с выражением удивления и недовольства звуками собственного голоса.
Я нашел совершенно очаровательным разговаривать во сне, ибо нам не снились сцены, где мы разговариваем, а мы в действительности вели разговор. Это потребовало совсем особых усилий, вроде тех, которые мне потребовались в моей первоначальной попытке спуститься по лестнице.
Я спросил ее, смешно ли звучит мой голос по ее мнению. Она кивнула и громко рассмеялась. Звуки ее смеха были потрясающими. Я вспомнил, как Хенаро производил чрезвычайно странные и пугающие звуки. Смех Горды относился к той же категории. Меня потрясло сознание того, что мы с Гордой совсем спокойно вошли в свои тела сновидений.
Я хотел взять ее за руку, но не смотря на попытки, не смог двинуться. Поскольку у меня был какой-то опыт в движениях при таком состоянии, я пожелал себе передвинуться к Горде. Моим желанием было обнять ее, но вместо этого я передвинулся настолько близко, что наши тела слились в одно. Я осознавал себя как индивидуальное существо, но в то же время был частью Горды. Мне это ощущение бесконечно понравилось. Мы оставались слитыми, пока что-то не разорвало нашу связь. Я ощутил приказ осмотреть окрестности. Посмотрев, я ясно вспомнил, что уже видел все это раньше. Нас окружали небольшие круглые холмики, очень походившие на песчаные дюны. Они были вокруг нас во всех направлениях, насколько охватывал глаз. Казалось, они состояли из чего-то вроде светло-желтого песчаника или круглых крупинок серы. Небо было того же цвета и выглядело очень низким, давящим. В некоторых местах с неба свисали клочья желтоватого тумана или каких-то желтых испарений.
Тут я заметил, что мы с Гордой дышим как-будто нормально. Я не мог пощупать свою грудь руками, но чувствовал, как она вздымалась при вдохе. Желтые испарения, очевидно, не вредили нам.
Мы вместе начали двигаться. Медленно, осторожно. Через несколько шагов я очень устал. Горда тоже. Мы скользили над самой землей, и очевидно, подобный способ передвижения был очень утомительным для нашего второго внимания – он требовал чрезвычайной степени концентрации. Мы не подражали намеренно нашей обычной ходьбе, но результат был такой, как будто именно этим мы и занимались. Движение требовало зарядов энергии, чего-то вроде микровзрывов, с паузами между ними. У нас не было другой цели, кроме самого движения, поэтому в конце концов мы остановились.
Горда заговорила со мной таким слабым голосом, что он был едва слышен. Она сказала, что мы неразумно идем в сторону большей тяжести и что если мы будем продолжать идти туда, то давление станет столь велико, что мы погибнем.
Автоматически мы повернулись и пошли в том направлении, откуда шли, но чувство усталости нас не оставляло. Мы оба настолько выдохлись, что больше не могли удерживаться в стоячем положении. Мы повалились на землю и непроизвольно приняли позу сновидения.
Я мгновенно проснулся у себя в комнате. Горда проснулась у себя в спальне.
Первое, что я сказал ей после пробуждения, это что я уже бывал в этой пересеченной местности несколько раз раньше. Я видел ее по крайней мере в двух аспектах: совершенно плоской и покрытой маленькими дюноподобными холмиками. Пока я разговаривал, мне пришло в голову, что я даже не стал уточнять, видели ли мы одну и ту же картину. Остановившись, я сказал, что позволил себе увлечься собственным возбуждением, и приступил к описанию того, что видел, как если бы мы сравнивали свои впечатления от совместной воскресной прогулки.
– Слишком поздно, чтобы мы вели между собой подобные разговоры, – сказала она со вздохом, – но если это сделает тебя счастливым, я расскажу тебе то, что я видела.
Она терпеливо описала все, что мы видели, говорили и делали. Она сказала, что тоже бывала раньше в этой пустынной местности и что она знает наверняка – эта земля не принадлежит людям, – это пространство между этим миром и тем, другим.
– Это пространство между параллельными линиями, – продолжала она. – мы можем приходить туда в сновидении, но для того, чтобы покинуть этот мир и пройти в тот, нам надо пройти через эту область со всем своим телом целиком.
Я ощутил озноб при мысли о том, чтобы войти в это странное место в этом физическом теле.
– Мы с тобой уже были там вместе в наших физических телах, – продолжала Горда. – разве ты не помнишь?
Я сказал, что все, что могу вспомнить, так это что я дважды видел уже этот ландшафт под руководством дона Хуана.
Оба раза я отбрасывал этот опыт потому, что он следовал за приемом внутрь галлюциногенных растений. Следуя своему рассудку, я рассматривал этот опыт как совершенно частные видения, а не как достоверные явления. Я не помнил, чтобы когда-нибудь при других обстоятельствах видел этот ландшафт.
– Когда мы с тобой попадали туда в наших телах? – спросил я.
– Не знаю, – сказала она, – смутная память об этом просто мелькнула у меня в голове, когда ты сказал, что видел этот ландшафт раньше. Я полагаю, что теперь твоя очередь помочь мне закончить то, что я начала вспоминать. Я не могу пока на этом сфокусироваться, но припоминаю, что Сильвио Мануэль брал женщину-нагваль, тебя и меня в это пустынное место, но я не знаю, зачем он брал нас туда. Мы не были тогда в сновидении.
Я уже не слышал, что она говорила дальше. Мой ум стал настраиваться на что-то, пока еще не произносимое. Я постарался привести свои мысли в порядок. Они бесцельно разбредались. На секунду я почувствовал, будто вновь вернул годы и то время, когда не мог останавливать свой внутренний диалог. Затем туман стал рассеиваться. Мои мысли пришли в порядок без моего сознательного вмешательства, и в результате всплыли законченные воспоминания о событии, которое я уже частично припоминал в одной из трех бесформенных вспышек памяти, которые у меня бывали. Горда была права: нас уже брали однажды в область, которую дон Хуан называл «чистилищем», взяв этот термин, как очевидно, из религиозной догмы. Я знал, что Горда была права и в том, что мы были там не в сновидении.
В тот раз по просьбе Сильвио Мануэля дон Хуан собрал вместе женщину-нагваль, Горду и меня. Дон Хуан объяснил мне, что причиной нашего сбора послужило то, что я своими собственными средствами, неосознанно, вошел в особое состояние осознания, которое явилось самой тонкой формой внимания. Я уже входил в это состояние, которое дон Хуан называл «левое левой стороны», но на слишком короткое время и всегда с его помощью. Одной из основных его черт, – той, которая представляла наибольшее значение для всех нас, связанных с доном Хуаном, было то, что в этом состоянии мы могли воспринимать колоссальную массу желтоватого тумана, нечто такое, что дон Хуан называл «стеной тумана».
Всегда, когда я мог ее воспринимать, она находилась справа от меня, распространяясь вперед от горизонта и вверх до бесконечности, разделяя мир надвое.
Стена тумана поворачивалась или направо или налево, когда я поворачивал голову, поэтому я никогда не имел возможности повернуться к ней лицом.
В тот день, о котором идет речь, и дон Хуан, и Сильвио Мануэль говорили со мной о стене тумана. Я помню, что, окончив говорить, Сильвио Мануэль схватил Горду за загривок, как если бы она была котенком, и исчез с ней в массе тумана. У меня была доля секунды, чтобы увидеть их исчезновение, потому что дон Хуан каким-то образом добился того, что я был повернут лицом к туману, и уже следующее, что я видел, была пустынная равнина. Дон Хуан, Сильвио Мануэль, женщинанагваль и Горда тоже были там. Меня не интересовало, что они делают; я был занят неприятнейшим и угрожающим ощущением придавленности, усталости, сводящей с ума затрудненностью дыхания. Я ощущал, что стою внутри душной желтой пещеры с низким потолком. Физическое ощущение давления стало таким сильным, что я больше не мог дышать. Казалось, что все мои физические функции остановились. Я уже не мог чувствовать ни одну из частей своего тела, но все еще мог двигаться, ходить, поднимать руки, поворачивать голову. Я положил руки на бедра, но ни бедра, ни ладони ничего не чувствовали. Мои руки и ноги зрительно были здесь, но наощупь отсутствовали.
Движимый безграничным страхом, который я ощущал, я схватил женщину-нагваль за руку и сбил ее с ног, но толкнула ее не моя мускульная сила. Это была сила, которая хранилась не в моих мышцах, не в скелете, а в центре моего тела.
Захотев опробовать эту силу еще раз, я схватил Горду. Она повалилась на землю от моего рывка. Тут я понял, что энергия, которой я их сбил, исходит из стержневого протуберанца, который действует на них, как щупальце. Оно балансировало у центра моего тела. Все это заняло лишь секунду. В следующий момент я уже опять вернулся к своему физическому дискомфорту и страху.
Я посмотрел на Сильвио Мануэля с молчаливой просьбой о помощи. Ответный его взгляд показал мне, что я пропал: его глаза были холодны и безразличны.
Дон Хуан отвернулся от меня, и я затрясся изнутри от невыразимого физического ужаса. Мне казалось, что кровь в моем теле кипит, – не потому, что я чувствовал жару, а потому, что внутреннее давление приближалось к точке взрыва.
Дон Хуан приказал мне расслабиться и отдаться смерти. Он сказал, что я останусь здесь, пока не умру, и что у меня есть шанс умереть мирно, если я сделаю сверхусилие и позволю своему страху завладеть мною, или я умру в агонии, если стану с ним бороться.
Сильвио Мануэль заговорил со мной, что он делал очень редко. Он сказал, что энергия, необходимая мне для того, чтобы принять мой ужас, находится в центре моего тела, и что единственным способом добиться успеха, будет сдаться, не сдаваясь.
Женщина-нагваль и Горда были совершенно спокойны. Я был тут единственным умирающим. Сильвио Мануэль сказал, что судя по тому, как я теряю энергию, мой конец отделяют какие-то мгновения и что я могу считать себя уже мертвым.
Дон Хуан сделал знак женщине-нагваль и Горде следовать за ним. Они повернулись ко мне спиной. Я не видел, что еще они делали. Я почувствовал мощную вибрацию, идущую сквозь меня. Я решил, что это мои смертные судороги. Моя борьба окончилась. Меня больше ничего не тревожило. Я отдался тому неодолимому ужасу, который меня убивал. Мое тело или образование, которое я считал своим телом, расслабилось, отдав себя смерти. Как только я позволил давящему ужасу войти, или пожалуй, выйти из меня, я почувствовал и увидел, как давящий тяжелый туман или беловатое испарение на фоне сернисто-желтого окружения покидает мое тело.
Дон Хуан вернулся ко мне обратно и с любопытством осмотрел мое тело.
Сильвио Мануэль отошел, опять схватил Горду за загривок, и я ясно видел, как он швырнул ее, словно огромную тряпичную куклу, в массу тумана. Затем он вошел туда сам и исчез.
Женщина-нагваль сделала мне жест, приглашая меня войти в туман. Я двинулся к ней, но прежде, чем я подошел, дон Хуан дал мне мощный толчок в спину, который понес меня через толстую стену тумана. Я нигде не задержался и, проскочив стену, упал на землю в повседневном мире.
Горда вспомнила все это событие, когда я рассказывал ей его. Затем она добавила еще детали.
– Мы с женщиной-нагваль не боялись за твою жизнь, – сказала она. – нагваль говорил нам, что тебя надо заставить отпустить все, за что ты держишься, но что тут ничего нет нового. Каждого воина-мужчину нужно заставлять страхом.
Сильвио Мануэль уже протаскивал меня через эту стену трижды, чтобы я научилась расслабляться. Он сказал, что если ты увидишь, что я чувствую себя там свободно, то на тебя это окажет впечатление. Так и было: ты сдался и расслабился.
– Тебе тоже было трудно научиться расслабляться? – спросил я.
– Нет, у женщин с этим проще, – сказал она. – в этом наше преимущество. Проблема лишь в том, что нас надо протаскивать сквозь туман, – мы не можем сделать это самостоятельно.
– Но почему, Горда? – спросил я.
– Надо быть очень тяжелым, чтобы пройти туман, а женщина легкая, – сказала она. – фактически, слишком легкая.
– А как насчет женщины-нагваль? Я не видел, чтобы ее кто-нибудь протаскивал, спросил я.
– Женщина-нагваль была особенной, – сказала Горда. – она все могла самостоятельно. Она могла взять туда меня или тебя. Она могла пройти через ту долину, которая, как говорил нагваль, обязательна для путников, идущих в неизвестное.
– Почему женщина-нагваль пошла туда со мной? – спросил я.
– Сильвио Мануэль взял нас, чтобы поддержать тебя, – сказала она. – Он считал, что тебе нужна защита двух женских и двух мужских сопровождающих от тех сущностей, которые рыскают там. Они приходят из этой пустынной долины. И олли приходят из этой пустынной долины. И другие твари, еще более свирепые.
– Ты тоже была защищена? – спросил я.
– Я не нуждаюсь в защите, – сказала она. – Я женщина. Я свободна от всего этого. Но все мы считали, что ты находишься в ужасном положении. Ты был нагваль и очень глупый нагваль. Мы считали, что все эти свирепые олли или, если хочешь, называй их демонами, могут разорвать тебя на части.
– Так именно сказал Сильвио Мануэль. Он взял нас, чтобы замкнуть тебя с четырех сторон, но забавным моментом было то, что ни нагваль, ни Сильвио Мануэль не знали, что ты в нас не нуждаешься.
Предполагалось, что пройдет немного времени, пока ты не потеряешь свою энергию. Затем Сильвио Мануэль собирался напугать тебя, показав тебе олли и пригласив их напасть на тебя. Он и нагваль планировали помогать тебе понемножку. Таково правило. Но что-то нарушилось. В ту же минуту, как ты попал туда, ты взбесился. Ты не сдвинулся ни на дюйм и уже умирал. Ты был до смерти напуган, даже не увидев олли.

– Сильвио Мануэль рассказывал мне, что он не знал, что делать, поэтому сказал тебе на ухо то, что должен был сказать в самую последнюю очередь, – отдаться, сдаться, не сдаваясь. Ты успокоился сразу, сам собой, и им не понадобилось делать всего того, что они планировали. Нагвалю и Сильвио Мануэлю ничего не оставалось делать, как забрать нас оттуда.
Я рассказал Горде, что когда я вернулся назад в этот мир, то кто-то был рядом со мной, кто помог мне подняться. Это все, что я мог вспомнить.
– Мы были в доме Сильвио Мануэля, – сказала она. – сейчас я могу очень многое вспомнить об этом доме. Кто-то говорил мне, не помню, кто, что Сильвио Мануэль нашел этот дом и купил его, потому что дом был построен на месте силы. Но еще кто-то говорил, что Сильвио Мануэль нашел этот дом, полюбил его, купил, а потом перенес в него место силы. Лично я чувствую, что Сильвио Мануэль принес силу. Я чувствую, что его неуязвимость удерживала место силы на этом доме, пока он и его компаньоны жили там.
– Когда им пришло время уходить, место силы исчезло вместе с ними и дом стал таким же, каким он был до того, как Сильвио Мануэль купил его, – обычным домом.
Пока Горда говорила, мой ум прояснился, казалось, еще больше, но не настолько, чтобы открыть, что случилось с нами в этом доме такое, что наполняло меня такой печалью. Не зная, почему, я был уверен, что это связано с женщинойнагваль. Где она?
Горда не ответила, когда я спросил ее об этом. Она извинилась, сказав, что должна приготовить завтрак. Уже было утро. Она оставила меня наедине с самим собой с очень болезненным, тяжелым сердцем. Я позвал ее назад. Она рассердилась и побросала кастрюли на пол. Я ее понимал.
=====================
В следующей серии совместного сновидения мы пошли еще глубже в тонкости второго внимания. Это произошло несколько дней спустя. Мы с Гордой без особых усилий и ожиданий оказались стоящими вместе. Она 3-4 раза безрезультатно пыталась сцепить наши руки. Она заговорила со мной, но речь ее была невнятной, однако, я знал, – она говорит, что мы опять находимся в своих телах сновидения. Она предупредила меня о том, что все движения должны делаться из средней точки тела.
Никакой сцены сновидения, как при нашей последней попытке, для нашего обследования не появилось, однако, я, казалось, узнавал физическую местность, которую я видел в сновидениях почти ежедневно в течение года. Это была долина саблезубого тигра.
Мы прошли несколько метров, и на этот раз наши движения не были ни порывистыми, ни дергаными. Мы действительно шли из животах, не напрягая никаких мышц. Трудность была только в отсутствии у меня практики. Это походило на первую поездку на велосипеде. Я легко уставал и терял ритм, стал нерешительным и неуверенным в себе. Мы остановились. Горда тоже потеряла синхронность движения.
Тут мы начали осматривать то, что нас окружало.
Все имело неоспоримую реальность, по крайней мере, для глаза. Мы находились в пересеченной местности с пышной растительностью. Я не мог определить вид тех странных кустов, которые видел. Они походили на маленькие деревья. У них было немного листьев, плоских и толстых, зеленоватокоричневого цвета, и огромные темно-коричневые с золотистыми полосками цветы. Стебли не были одеревенелыми и казались легкими и упругими, как водоросли. Они были покрыты длинными, устрашающими угловидными шипами.
Несколько погибших растений, которые высохли и упали на землю, дали мне впечатление, что стебли были пустотелыми.
Почва была очень темной и казалась сырой. Я попытался нагнуться, чтобы потрогать ее, но мне не удалось двинуться. Горда показала знаком, чтобы я использовал среднюю часть тела. Когда я это сделал, мне не понадобилось нагибаться, чтобы коснуться земли, – во мне было что-то вроде щупальца, которым я мог чувствовать, однако, я не мог разобрать, что именно я чувствую. Не было каких-либо ощутимых качеств, на которых можно было бы основывать различия. Земля, которой я коснулся, казалась почвой, черноземом, но не наощупь, а по зрительному восприятию. Тут я погрузился в интеллектуальную дилемму.
Почему сновидение кажется продуктом моих зрительных способностей? Может быть, потому, что зрение доминирует у нас в повседневной жизни? Вопросы были бессмысленны, я не был в том состоянии, когда мог бы отвечать на них, и все, к чему мои размышления привели, – поколебали мое второе внимание.
Горда выбила меня из моих рассуждений, хорошенько боднув. Я ощутил как бы удар. Дрожь пробежала по всему моему телу. Она показала вперед. Как обычно, саблезубый тигр лежал на каменном выступе, на котором я его всегда видел. Мы приблизились, пока не оказались в каких-то двух метрах от камня, так что нам приходилось поднимать головы, чтобы смотреть на тигра. Мы остановились. Он поднялся. Его размеры были поразительны, особенно ширина. Я знал, что Горда хочет пройти со мной вокруг тигра на другую сторону холма. Я хотел ей сказать, что это может быть опасно, но не мог придумать, как передать ей это. Тигр казался сердитым, возбужденным. Он присел на задние ноги, как бы готовясь прыгнуть на нас. Я испугался.
Горда повернулась ко мне, улыбаясь. Я понял, что она говорит, чтобы я не поддавался панике, потому, что тигр был только картиной, подобной привидению. Движением головы она подталкивала меня идти вперед, однако на неизмеримо более глубоком уровне я знал, что тигр является сущностью, возможно, не в таком фактическом смысле, как в нашем повседневном мире, но тем не менее реальной, а поскольку мы с Гордой были в сновидении, то потеряли нашу собственную реальность – от мира. В этот момент мы с тигром были на равных: наше существование тоже было призрачным.
Мы сделали еще один шаг из-за неуклонных наставлений Горды. Тигр прыгнул с камня. Я видел, как в воздухе метнулось его огромное тело, направляясь прямо на меня. Я потерял ощущение, что я в сновидении, – для меня тигр был реальным, а сам я через мгновение должен был быть разорван. Какой каскад огней, картин и самых интенсивных спектральных цветов, какие только я либо видел, замелькал вокруг меня! Я проснулся в своем кабинете.
После того, как мы добились большого искусства в наших сновидениях, у меня появилась уверенность, что мы ухитрились сохранить свою отрешенность и более никуда не торопились. Нас заставили действовать не результаты наших усилий, это скорее было какое-то всеохватывающее побуждение, которое давало нам толчок действовать неуязвимо и без мысли о награде. Наши последующие сеансы были такими же, как и первый, кроме быстроты и легкости, с которыми мы теперь входили во второе состояние сновидения – динамическое бодрствование.
Наше мастерство в совместном сновидении было таким, что мы с успехом повторяли его каждую ночь. Без всякого подобного намерения с нашей стороны наше совместное сновидение сфокусировалось наугад на трех областях: песчаные дюны, место обитания саблезубого тигра и, самое важное, – на забытых прошлых событиях.
Когда перед нами появлялись сцены, имевшие отношение к забытым событиям, в которых я и Горда играли важную роль, она без всякого труда сцепляла свою руку с моей. Это действие давало мне обоснованное чувство безопасности. Горда объяснила, что этот акт необходим для того, чтобы рассеять абсолютное одиночество, которое вызывает второе внимание. Она сказала, что смыкание рук вызывает чувство объективности и в результате этого мы можем следить за действиями, происходящими в каждой сцене.
Временами мы были склонны принимать участие в этой деятельности. В другое время мы бывали полностью объективны и наблюдали за сценой, как если бы мы находились в кинотеатре.
Когда мы посещали песчаные дюны или саблезубого тигра, мы не могли сомкнуть рук. В этих случаях наши действия никогда не повторялись; они никогда не бывали предусмотренными, но всегда казались спонтанными реакциями на новые ситуации.
Согласно Горде большинство наших совместных сновидений распадались на три категории. Первая и самая большая состояла из повторного участия в событиях, которые мы уже когда-то пережили. Вторая – когда мы оба наблюдали за действиями, которые один когда-то «прожил»; страна саблезубого тигра была в этой категории. Третья – действительное посещение области, которая существовала такой, какой мы ее видели в момент нашего посещения. Она утверждала, что эти желтые холмы существуют здесь и сейчас и что именно так они выглядят и так расположены для воина, который приходит туда.
В одном пункте мне хотелось с ней поспорить. Мы с ней имели странные встречи с людьми, которых мы забывали по непонятным для нас причинам, но которых мы, тем не менее, знали наверняка. Саблезубый тигр, с другой стороны, был существом из моего сновидения. Я не мог воспринимать и его и тех людей, как относящихся к одной и той же категории.
Прежде, чем я успел произнести свой вопрос, я уже имел ее ответ. Казалось она действительно находится в моем мозгу, читая его как текст книги.
– Они все одного класса, – сказала она и нервно засмеялась. – мы не можем найти объяснения, почему мы забыли или почему вспоминаем теперь. Мы ничего не можем объяснить. Саблезубый тигр там, где-то. Мы никогда не узнаем, где именно, но почему мы должны горевать из-за придуманных несоответствий? Сказать, что это факт, а вот это – сновидение, не имеет ни малейшего смысла для другого «я».
==========================
Мы с Гордой обычно занимались совместным сновидением как средством достижения невообразимого мира скрытых воспоминаний. Совместное сновидение позволяло нам поднимать на поверхность события, до которых мы неспособны были добраться при помощи нашей повседневной памяти. Когда мы перебирали эти события в часы бодрствования, это вызывало еще более детальные воспоминания. Подобным способом мы освободили массу воспоминаний, погребенных в нас. Почти два года невероятных усилий и концентрации потребовалось от нас, чтобы добраться до самого начала понимания того, что с нами произошло.
Дон Хуан говорил нам, что человеческое существо поделено надвое. Правая часть, которую он называл тональ, охватывает все, что может воспринимать интеллект.
Левая сторона, называемая нагваль, – это область, черты которой неописуемы, это мир, который невозможно заключить в слова. Левая сторона, пожалуй воспринимается, если восприятие имеет место, нашим телом целиком, отсюда и ее сопротивление построению концепций.
Дон Хуан говорил нам также, что все способности, возможности и достижения магии от самых простых до наиболее поразительных – это само человеческое тело.
Взяв за основу концепцию, что мы разделены надвое и что все вообще заключено в самом теле, Горда предложила объяснение наших воспоминаний.
Она считала, что в течение времени нашей связи с нагвалем Хуаном Матусом наше время было разделено между состояниями нормального осознания в правой части, тонале, где преобладает первое внимание, и состояниями повышенного осознания в левой части, нагвале, или на стороне второго внимания.
Горда считала, что усилия нагваля Хуана Матуса были направлены на то, чтобы привести нас к другому «я» при помощи самоконтроля и второго внимания путем сновидения, однако, он вводил нас в прямой контакт со вторым вниманием через манипуляции с телом. Горда припомнила, что он заставлял ее переходить от одного края к другому, толкая ее в спину или массируя ей спину. Она говорила, что он иногда наносил ей сильный удар в правую лопатку или около нее.
Результатом бывало вхождение ее в состояние необычной ясности. Горде казалось, что в этом состоянии все идет быстрее и в то же время ничего в мире не меняется
Прошли недели после того, как Горда рассказала мне это, и я вспомнил, что точно так же бывало со мной: в любой определенный момент дон Хуан мог нанести мне сильный удар в спину. Я всегда ощущал этот удар между лопаток и чуть выше.
За ударом следовала необычайная ясность. Мир оставался тем же, но более четким. Все остальное само по себе, но мои способности рассуждать и резонировать, видимо, оглушались ударом дона Хуана и не мешали мне больше воспринимать мир.
Я мог оставаться с ясным восприятием неопределенно долго или до тех пор, пока дон Хуан не наносил мне другого удара в то же место, чтобы вернуть мне нормальное состояние осознания. Он никогда не толкал и массировал меня, это всегда был прямой и сильный удар – не удар кулаком, а скорее шлепок, который на секунду останавливал мое дыхание.
Я в таких условиях обычно задыхался и начинал мелко часто дышать, пока дыхание не восстанавливалось.
Горда рассказала мне о таком же эффекте: весь воздух вылетал у нее их легких от удара нагваля, и она была вынуждена дышать сверхусиленно, чтобы наполнить их вновь. Горда считала, что основным по важности фактором здесь было дыхание; по ее мнению, те судорожные глотки воздуха, которые она делала, получив удар, были именно тем, что вызывало перемену, однако она не могла объяснить, каким образом дыхание могло воздействовать на ее восприятие и осознание.
Она сказала также, что ей никогда не наносили удар, чтобы вернуть ее назад к нормальному состоянию. Она возвращалась обратно своими собственными средствами, хотя и не знала как.
Ее замечания казались мне уместными. Будучи ребенком и даже взрослым, я иногда испытывал ощущение, что весь воздух сразу выходит из груди, когда я нечаянно падал на спину, но последствия удара дона Хуана, хотя и оставляли меня бездыханным, были совсем другими. Тут не было никакой боли; вместо этого возникало ощущение, описать которое невозможно. Пожалуй, наиболее точно будет сказать, что внутри меня возникала внезапно сухость. Удары в мою спину, казалось, высушивали мои легкие и затягивали туманом все вокруг. Затем как наблюдала Горда, все, что затуманивалось после удара нагваля, становилось кристально чистым одновременно с возобновлением дыхания, как если бы дыхание было катализатором, фактором первостепенной важности.

То же самое происходило со мной на пути обратно к осознанию повседневной жизни. Воздух бывал у меня выбит, мир становился затуманенным, а затем он прочищался, когда я наполнял воздухом легкие.
Еще одной чертой этих состояний повышенного осознания было ни с чем не сравнимое богатство личностных взаимодействий – богатство, которое наше тело понимало, как ощущение ускорения. Наши двусторонние перемещения между правой и левой сторонами облегчали нам понимание того, что на правой стороне слишком много энергии и времени поглощалось поступками и взаимодействиями нашей повседневной жизни. На левой стороне, напротив, существует врожденная потребность в экономии и скорости.
Горда не могла описать, чем в действительности была эта скорость; не мог и я. Лучше всего я мог сказать, что на левой стороне я мог схватывать значение всего с отличной точностью и направленностью.
Любая грань деятельности была свободна от отступлений или введений. Я действовал и отдыхал. Я шел вперед и отступал без всяких мыслительных процессов. Столь обычных для меня. Именно это мы с Гордой понимали как ускорение.
В какой-то момент мы с Гордой выяснили, что богатство нашего восприятия на левой стороне проявлялось «пост фактум», то есть наши взаимодействия оказывались такими богатыми в свете нашей возможности запоминать их. Мы поняли, что в этих состояниях повышенного осознания мы все воспринимали одним цельным куском, одной монолитной массой неотделимых деталей. Мы называли эту способность воспринимать все сразу «интенсивностью». Мы годами считали невозможным рассмотреть отдельные составляющие части этих монолитных кусков опыта; мы не могли расположить эти части в такую непрерывную последовательность, которая имела бы какой-нибудь смысл для интеллекта. Поскольку мы были неспособны на такой синтез, мы не могли и вспомнить. Наша неспособность вспомнить была фактически нашей неспособностью расположить наши воспоминания в линейной последовательности. Мы не могли разложить наши воспоминания, так сказать, перед собой и собрать их последовательно одно за другим. Полученный опыт был доступен для нас, но в то же самое время мы не могли до него добраться, так как он был замурован стеной интенсивности.
Следовательно, задачей воспоминания была задача соединения наших левой и правой сторон в объединение этих двух различных форм восприятия в единое целое. Это была задача по закреплению нашей целостности путем преобразования интенсивности в линейную последовательность.
Для нас стало ясно, что та деятельность, в которой мы принимали участие, могла занимать очень мало времени по часам. По причинам нашей неспособности воспринимать в терминах интенсивности мы могли иметь только подсознательное восприятие больших отрезков времени. Горда считала, что если бы мы смогли расположить интенсивность в линейной последовательности, то могли бы честно считать, что прожили тысячу лет.
Тот прагматический шаг, который предпринял дон Хуан, чтобы облегчить нам задачу воспоминания, состоял в том, что он вводил нас в контакты с различными людьми, пока мы находились в состоянии повышенного осознания.
Он тщательно следил за тем, чтобы мы не видели этих людей, пока находились в состоянии обычного осознания; так он создал подходящие условия для воспоминания.
Закончив наши воспоминания, мы с Гордой вошли в очень смутное состояние. У нас было детальное знание о социальных взаимодействиях, которые мы разделяли с доном Хуаном и его компаньонами.
Это не были воспоминания в том смысле, как я мог бы вспомнить эпизод из своего детства; это были более чем живые детальнейшие воспоминания о событиях. Мы восстановили разговоры, которые, казалось, еще звучали у нас в ушах, как если бы мы одновременно слушали это.
Мы оба чувствовали, что излишним было бы стараться разобраться в том, что с нами происходило.
Все то, что мы вспоминали с точки зрения нашего опыта, происходило прямо сейчас. Таков был характер наших воспоминаний. Наконец-то мы с Гордой могли ответить на те вопросы, что так нас мучили. Мы вспомнили, кем была женщина-нагваль, какое место она среди нас занимала, какова была ее роль. Мы скорее вычислили, чем вспомнили, что провели одинаковое количество времени с доном Хуаном и доном Хенаро в состоянии нормального осознания – и с доном Хуаном и его другими компаньонами в состоянии повышенного осознания. Мы восстановили каждый нюанс этих взаимоотношений, которые были скрыты интенсивностью.
После вдумчивого обзора всего того, что мы обнаружили, мы соединили, хоть и в минимальной степени, две стороны своего существа. Затем мы обратились к другим темам и новые вопросы встали на месте старых.
Существовало три предмета, три вопроса, которые суммировали все то, что нас волновало. Кто такой был дон Хуан и кем были его компаньоны? Что они в действительности делали с нами? И куда все они ушли?